Тринити

— Ничего себе живем! — слышалось от народа.

— А как иначе отдохнешь от напряженной государственной службы? пошутил Владимир Сергеевич.

— И то верно. Так, значит, врут газеты?

— Это к Артамонову, — отбивался Макарон. — Про газеты знают все только они с Деборой.

— То есть, мы — как задница? — самоуничиженно произнес Усов. — Которая испытывает информационный голод. До нее пресса доходит в последнюю очередь.

Пересвет был короче.

— Бойфренд Натана, — сказал он. — Мы не расстаемся. Поэтому я здесь.

— Слышали, слышали, — загудела толпа. — Наконец-то увидели воочию.

— Очень даже ничего, — сказал негромко Нинкин, оценивая Пересвета чисто визуально.

— Меня уже тянет прошвырнуться в вашу сторону, — сказал громче нужного Пунктус, прикидывая, что нового для него может обнаружиться в этом свежем человеке.

— Соблюдайте живую очередь, — возразил я. — Чур, я беседую с товарищами первым! Для истории и архива.

— Прошу тишины, господа, и прошу дальше, — обрубил неправильную волну собравшихся Рудик. Он шел вдоль шеренг и выдавал каждому присутствующему листок с фразой из общей речевки, подготовленной режиссерской группой праздника, чтобы каждый мог начать свое выступление без заминки. Пожалуйста, Натан, — сказал он, закончив раздачу. — Ты же у нас первый по списку?

Натан Алешин вышел и доложил о себе.

— И тогда я у него спросил, — взахлеб рассказывал о себе и о Пересвете. — Ты через кого ложился? Он сначала ничего не понял. Куда, спрашивает. Сюда, в больницу, говорю. А меня через своих укладывали, чтобы не запороли ненароком! Потом мы выяснили, что после операции жить нам обоим особенно негде и сняли одну квартиру на двоих. С тех пор не разлучаемся. Расписываться пока не планируем, закон не позволяет, но отсутствие официальности нам нисколько не мешает.

— Артамонов! — вызвал следующую жертву Рудик.

Артамонов посерьезнел и вышел на центр поляны.

— Мы научились пользоваться услугами сберкасс, — прочитал он по бумажке, выданной старостой, и дальше понес о себе сам. — Три года флота, потом завершение учебы экстерном, отработка по направлению в Средней Азии. Так что первую мировую войну я прошел с одними, вторую — заочную учебу в МГУ на факультете журналистики — вот с этими господами, — кивнул Артамонов на Владимира Сергеевича и Пересвета. Не заметил, как втянулся в третью поступил на Высшие курсы продюсеров. Здесь уже, конечно, все будет без победителей и быстротечно — всего один семестр очно. Женат, дети есть. Трое. Вот они, бегают.

Выглядел Артамонов уверенным диктатором, у которого нет никого в подчинении и диктат которого распространялся не далее чем на себя. Я всматривался в него и понимал, что он человек креатива. В годы своей технической учебы, он говорил в отношении начертательной геометрии: если надо будет в жизни, я начерчу, но зачем чертить сейчас? Я все понял и узнал, какая линия что обозначает, переварил материал, но зачем чертить, тратить попусту столько времени?! И характер его с течением жизни, похоже, не изменился. Он разрабатывал стратегию, придумывал идею, вбивал колышки и передавал желающим под дальнейшую проработку. При этом никого не просил. Все почитали за честь довершить затеянные им дела. Значит, что-то в них было, в этих затеях. Заниматься вопросом методично и системно было явно не по нему. Он сделал наброски книг, выразился, но доводить тексты до ума в его понимании не было надобности. Ведь он явился на свет не для того, чтобы разобраться с языком, а чтобы познать жизнь.

Сопоставляя факты, я успокаивался. Получалось, что я, доделавший его книги, попал в разряд Прорехова, Лики и Деборы. Первый доводил до ума технические наброски его полиграфической идеи, вторая и третья — воспитывали детей. Артамонов придумал издательский холдинг, и, как только все было выставлено и налажено, детали тут же наскучили ему, и он оставил все на усмотрение Прорехова. То же самое в отношении семьи. Это было заметно по поведению детей — они так и висли на мамах.

Следующим в центр круга был вызван Бакутин.

— Мы научились пахать по безотвалке, — зачитал он обязательный текст и перешел к произвольному. — Заместитель начальника службы безопасности в Думе.

Этот неприметный с виду человек просуществовал на потоке тихо, как серая мышь. Теперь оказалось, что здесь он едва ли не самый главный.

Продолжил докладные о себе Бибилов Мурат, забыв про сунутую ему в руки бумажку.

— Отец-героин, — начал он. — Четверо мальцов, единожды женат, живу на границе, служу на таможне, связи продолжаю нарабатывать. Добро даю.

— Радики тебя там еще не задолбали? — спросил Артамонов. — А то подарим тебе свинцовую ракушку на хозблок!

— Отлично! Я приму подарок, — на чистом русском сказал Мурат. С Нинелью и множественными детками, плавно переходящих от чистого осетина — первенца до абсолютно белокурой дочки — последыша, Мурат чувствовал себя совершенно обрусевшим. Было заметно, что Нинель за годы совместной жизни сделала его совсем ручным и рецессивным, если не сказать больше — одномандатником. Нинель рожала без конца — Мурат не успевал растамаживать. Всякий раз после очередных родов, когда Нинель откисала в роддоме с разорванной промежностью — все дети получались далеко за пять кило, — он просил хирурга, чтобы тот при зашивании уширенной части делал пару лишних стежков.

Далее шел Миша Гриншпон.

— Слышь, чуваки, кочумайте! Достали с этим допросом! И своими дурацкими бумажками!

— Т-сс! Не болтай! — приземлил его Рудик. — Мы должны знать все твои вехи!

— Ну, хорошо, только ради того, чтобы не испортить праздник!

— Мотивы можешь не объяснять. Не ты же один испытал эдипов комплекс по отношению к матери-родине?

— После учебы работал в Питере, — начал Миша, — потом свалил в Канаду, иными словами — встал и принес немного вреда своей советской родине. Работаю в «Дженерал электрик», США, дом во Флориде, тружусь в Гамбурге, в командировке. Легко конкурирую с Россией, толкаю всякого рода Иракам разного рода энергетические проекты. Не женат. Перед улетом из Белоруссии поладил с одной дамой. Теперь у меня, оказывается, есть мальчик весом в сто кэгэ. Вот, резвится с остальными, опасаясь всех подавить.

— То есть, чуть что, НАТО с нами? — спросил Рудик.

— Конечно. В формате мы плюс они.

На курсы по изучению нас оттуда Гриншпон эмигрировал сразу после того, как надоело быть здесь. Но он не считал свой отъезд эмиграцией. У него был иной взгляд на это.

— Знаете, что такое настоящая эмиграция? — сказал он в завершение своей речи. — Вот когда ты уехал в детстве или чуть позже и узнаешь, что жизнь длится восемьдесят или около этого, — у тебя нормальная реакция на отъезд я молодой, до старости еще так долго, что не хочется об этом и думать. Все можно успеть — и родить, и посадить, и построить А вот когда ты в сорок лет оказываешься под Нью-Йорком, ты как бы рождаешься заново, но при этом узнаешь, что жизнь длится всего лет пятнадцать-двадцать и уже не успеть ни книгу написать, ни друга посадить — вот это эмиграция настоящая — ностальгия весны!

Переминаясь с ноги на ногу, своей очереди ждал Забелин. Как только Гриншпон доложился, Забелин развернулся вполоборота и продолжил тему:

— Забелин. После вуза, как положено, отработал по распределению, сейчас прозябаю в стряпке рекламы. Все ролики про пиво на первом канале… мои. Если у кого-то возникнет потребность в тиви — прошу ко мне.

Далее — со всеми остановками.

— Клинцов, — заговорил о себе и о поколении бывший комсомольский вожак. — Финансовый директор молодежного движения «Идущие рядом». Мы научились спать кроватями «не расстанусь с комсомолом», — продолжил он по бумажке ряд Фурье, задуманный режиссером праздника. Всем своим видом Клинцов наглядно демонстрировал, как застойная комса сумела временно подавить в себе императив призвания, чтобы потом, принюхавшись к сквознякам эпохи, продолжать неустанно все ночи напролет лепить образ в кремовой сорочке с комсомольской ретро-шнуровкой на волосатой груди. Он был образчиком популяция икс-генератов родом из Октября, которые смогли вовремя сориентироваться на полном ходу жизни. И вот результат — налицо повторная востребованность временем.