Тринити

Симбиозники часто в письменном виде вспоминают лагерные сборы, которые после диплома подытоживали военку. Пунктус и Нинкин, как и все другие призывники, то и дело убегали в самоволку. Но все другие линяли в соседний лагерь к пионервожатым, а вот куда и зачем убегали Нинкин с Пунктусом никто не понимал. Однажды их взял с поличным дежурный по палаточному городку офицер. Взял по очереди. Сначала Нинкина в компании, и в наказание велел всем корчевать пни на лесоразработках для хозяйственных нужд лагеря.

— Офицер, помни, — сказал на прощание дежурный по лагерю, — честь твоей части — это часть твоей чести. — А потом добавил: — Ну, что стоите, пни обоссанные?! Быстро работать!

— Слушаюсь и повинуюсь, — ответствовал партизан Нинкин в хоре с другими, потом дождался, пока уйдет дежурный, и свалил спать в палатку своего отделения. Утром прямо с построения его потащили в дежурку на доклад о проделанной за ночь работе. Ну все, подумал Нинкин, сейчас увидят, что пень на месте, и дадут десять суток «губы» за отлынивание от приказа. Но каково же было его удивление, когда он увидел, что пень выкорчеван.

— Вот, все, как велели, — показал он работу дежурному офицеру, сам не понимая, что произошло и кто это так ловко постарался. — Разрешите идти? — И пошел, не дожидаясь разрешения и недоуменно оглядываясь.

Вскоре выяснилось, что вчера, возвращаясь из самоволки, через пару часов после Нинкина налетел на другого дежурного и в другом месте курсант Пунктус. На воле он нарвался где-то в соседней деревне на грибы и с голодухи попросту обожрался белка. У него открылась аллергия. Избавляясь от зуда, он почти сутки просидел по шею в прохладном болоте и на сутки же опоздал на вечернюю поверку, с чем и был застукан.

— Отныне приказываю сдать оружие и анализы, — приказал поймавший его офицер и в наказание выделил Пунктусу для выкорчевки тот же пень, что и Нинкину.

Пунтус был исполнительным товарищем и всю ночь корячился, весь исчесался, но довел работу до конца.

После этого случая Пунктус стал быстрее всех выполнять команду «зарыться в полный рост» при учебной танковой атаке с левого фланга.

Я знаю, что на Дне грусти будет звучать музыка и вы, друзья, опять приметесь за свое:

— Джой? Нет? Значит, «Статус-кво»! — будет легко угадывать мелодию Пунктус.

— Сабрина? Нет? Значит, Си Си Кетч! — будет так же легко пристраиваться к разговору Нинкин буквально через полчаса.

По завершении учебы в группе начались повальные свадьбы. Пунктус и Нинкин заметались по стране — они перебывали шаферами и подневестниками почти у всех своих друзей. Нинкину по нужде зачастую приходилось переодеваться в подружку, и он это с удовольствием делал. Потом они и комнату получили на двоих в семейном общежитии на газовой станции, тоже не без использования внешности Нинкина. Но как бы до самого главного у них не доходило. Постепенно информационное поле в этом направлении густело, и вскоре его уже можно было пощупать. По крайней мере, журналы с этим вопросом до друзей дошли. Они стали пролистывать их совместно и шаг за шагом стали определяться в понятиях. С тех пор они стали меньше стесняться на людях и больше проявлять знаки привязанности. В конце концов они принялись изучать вопрос регистрации своих отношений и выяснили, что закон пока что не на их стороне. У них возникла мысль о выезде в страну, где это можно было сделать без проблем, но тоска по родине присуща всем, причем глубина у иных даже значительнее. Так они и докатились до нынешнего своего положения, через множество уходов друг от друга, ссор и разочарований. Грубая жизнь снова и снова сводила их вместе.

До сих пор непонятно, зачем Усов с Мукиным вслед за Татьяной, Артамоновым, Решетовым и Матом забрали из института свои документы… Никогда не чтили социалистическую солидарность, а тут повели себя как разночинцы…

За окном резко континентальный климат. До смягчающих океанов, чуть не сказал — обстоятельств, очень далеко. Сами по себе являются прохладные минуты прошлого. Осень. Тайга, застигнутая шальной простудой. Запань. Невиданный тайфун, поливающий и без того приторную землю. Кроны стынут и истекают листами. Мы забиты в барак непогодой. Сидим, обхватив двумя руками алюминий горячих кружек. Тайфун мечется по чужой территории, не находя выхода. Промозглый вечер просится в помещение. Ропот деревьев растворяется в падающей темени.

Здесь такой дождь сочли бы за инцидент.

Обнаруживаю, что начинаю идеализировать прошлое. Но эмаль смотрится на посуде, а ушедшее хорошо своей ржавчиной.

«Опустошен, как выдоенная корова! — пишет Гриншпон. — Самая сакраментальная мечта — устроить поскорее День грусти!»

Имеющие уши да услышат. От придуманных тобой «ушей», Миша, я до сих пор не могу избавиться, как от мыслей о белой обезьяне. Не понимаю, чем сейчас можешь терзаться ты, Миша, или теперь уже — Майкл? От безответной любви Артамонов тебя, помнится, вылечил. Он вскрыл тебе вены, поведав невероятное. В самом патетическом месте, когда ты таскался по морозу в поисках цветов, она, твоя подруга, выпроваживала через окно своего ублюдка-слесаря. Теперь ты спокойно пообщаешься с какой-нибудь белоруской, уедешь в Израиль, а потом сдернешь в Канаду один-одинешенек. О том, что у тебя на родине остались дети, ты узнаешь позже. Но, в любом случае, мне стало понятно лишь теперь, что только ты мог придумать такую гениальную шабашку, как рытье могил впрок. Организовать в Питере группу аспирантов и молодых инженеров, вывезти ее в Воркуту и, пользуясь коротким летом, выкопать тысячу ям в слегка оттаявшей вечной мерзлоте, чтобы зимой через посредников впарить их нуждающимся по десятикратной цене! Такой тонкий и простой бизнес мог придумать только ты, Майкл!

Вот с Решетовым сложнее. У него становление личности продолжается. Послушай, что он пишет из войсковой части № 65471: «О тебе вспоминаю всякий раз, когда катушка на размотке. Консистентная жизнь с примесями небытия. Хоть в петлю Гистерезиса лезь! От обессий и пертурбаций нету спасу. Весь во власти фантомных ощущений. Словно радикально удалили самый важный член и теперь его ломит где-то вне организма. Мечусь, как меченосец. Такие душевные пустоты в жизни стоят обособленно, и, похоже, именно из них Эйнштейн вывел свою теорию относительности. А что касается службы — качусь вниз с огромным ускорением. Инертности ни на грамм. Хожу и завидую хлору. Ему проще, он семивалентный».

Что с тобой, Виктор Сергеич?! При нас ты так не опускался и не мелочился. Работая со штангенциркулем, ты никогда не пользовался дополнительной шкалой. В троллейбусе ты мог не постесняться и спокойно поднять копейку, а потом так же спокойно забросить на погоду целый трояк.

Я знаю, когда мы соберемся на День грусти двадцать лет спустя и когда, встав кружком, все по очереди станут докладывать, чем занимались да кем стали, каково семейное положение и есть ли счет в западном банке, ты прямо так и скажешь:

— Женат, дочка, ру.

Вечер возникает в воздухе незаметно. Старый карагач под окном трещит от жары, как дуб на морозе. Сегмент солнца быстро теряется в раскаленных песках. Он на секунду освещает аэродром с обгоревшими тушками ящериц и падает за горизонт. Днем было настолько жарко, что молодые хозяйки песков, выскакивающие в горячке на середину взлетной полосы, устеленную стальными листами, не успевали сбежать обратно и поджаривались заживо. А что же тогда делать старухам по окрестным аулам? Неужто им обкладывать льдом своих пестрых несушек, чтобы те не несли яйца вкрутую? Пасть ночи спешно слизывает со взлетной полосы и со зданий аэропорта багровеющую кровь заката. Среднеазиатская темнотища обступает поселок газовиков. Воспоминания, как вестники несбыточных надежд, собираются в сомнительные компании, что-то замышляют, шепчутся. Атрибуты растаявших лет, как живые, встают в голове и перебегают с места на место.

…Многие неоднократно дрались с Соколовым, он все никак не мог самореализоваться. Инициатором драк всегда был он. А распределили нас наоборот — меня на головную компрессорную, его — на самую последнюю в газопроводе, в Подмосковье. Его письма худосочны. Нам не о чем писать. Поэтому он в основном цитирует. Чаще всего Усова и Забелина. Я тоже получил от них перепевы на эти темы. Информация получена из двух независимых источников — значит, это сущая правда.

Усов: «Вспоминаю Водяного — так величали декана факультета энергетического машиностроения Шишкова, который вел гидравлику, — он поставил мне двойку, а ведь я был прав — уравнение неразрывности второго рода неразрешимо! В применении к нашей группе, конечно».