Тринити
Шрифт:
— Валяй, — сказал сенатор. — Только, чур, не тот, который ты мне рассказывал вчера вечером.
— А какой я рассказывал вчера вечером? — напрягся партнер.
— Не помню, но если начнешь рассказывать, вспомню сразу. Поэтому давайте-ка лучше завалимся в баню, — перевел разговор на другую тему сенатор. — Она топлена с утра и уже настоялась как надо, пока мы тут рассиживаемся.
Партнер от бани отказался.
— Все там у тебя в твоей бане путем, — пропел он, — и венички заряжены, и пивка подадут вовремя, но жарко, очень жарко!
— Ну, как знаешь, — сказал сенатор. — А мы, пожалуй, попаримся.
Партнер остался беседовать с Шарлоттой Марковной, а я с сенатором и его другом отправились в баню, которая была устроена каким-то особым способом. Напотчевав нас этой преисподней
По выходе из бани сенатор пригласил нас в беседку, куда Шарлотта Марковна принесла квас из березового сока на клюкве.
Чувствовалось, что все в семействе сенатора живут душа в душу, как взаимно простые числа. Но ощущение, что на степенности быта лежит отпечаток тайны, не проходило. Если они с Шарлоттой Марковной улыбались, то сдержанно, если смеялись с ней и с детьми заодно, то негромко.
Пошел дождь. Мы переместились в дом и уселись у камина. На столике были расставлены каменные шахматы. Дастин играл сам с собою. Он передвигал фигуры и сверял ходы по компьютеру.
— Я люблю ездить в разные страны в такую погоду, — пояснил он свою скуку. Было заметно, что мальчик любит перед сном почитать отцовский пейджер.
Прощаясь, сенатор протянул мне папку с надписью «Отчет о проделанной работе» — второй том записок Артамонова.
— Вот, — сопроводил он свой жест. — Берите и работайте.
— Хорошо еще, что он не сжег все это, — сказал я, принимая бумаги.
— И, тем не менее, я знаю точно, что Артамонов уже никогда не вернется к ним, — уверенно сказал сенатор на прощание. — На то есть причины. И я в курсе их. А мне хочется, чтобы книга вышла. Хотя бы в память об Ульке.
Эти слова насторожили меня.
— Хорошо, — сказал я, — но прежде дайте мне возможность ознакомиться, а уж потом отвечать конкретно.
— Идет! — обрадовался сенатор. — А по-другому как же? Правильно я говорю? — обратился сенатор к своему красному распаренному другу.
— Да, это надо сделать, — согласился тот. — Так положено в жизни.
— Хорошо, я попробую, — ответилось мне.
— Просто мы планируем провести один эксперимент, — сказал сенатор, кивнув на душеприказчика, — после которого разговор на эту тему может и не состояться.
— Передумаете, что ли? — не понял я.
— Хуже, — сказал сенатор, — вообще об этом не сможем думать.
Ничего не подозревая, я оставил сенатора с его другом продолжать умствования на потусторонние темы, а сам на вызванном Шарлоттой Марковной такси уехал на вокзал.
В поезде на Москву я уселся за рукопись.
Она открывалась закрученным эпиграфом: «Нас метила жизнь, как режиссер метит романтическими штрихами тех, кого убьют в конце, как лесник метит деревья на сруб. Суд не оправдал надежд, и они были приговорены к высшей мере — любви».
Мудрено, подумал я и пролистал вперед, где шел уже вполне рассудительный текст:
«Который год в раздумьях — писать очередную книгу или нет. Ведь после того, что случилось, смысл ее напрочь утрачен. Как представишь, какой песчинкой она будет среди мириад так и не изменивших мира произведений, становится трезво и холодно. Но, перечитывая Набокова, Камю, Сартра, опять и опять приходишь к мысли сотворить чего-нибудь понятное. Так что же меня останавливает? Я чувствую, что моя философия, а также отношение к людям, к жизни и смерти не будут удовлетворены написанием книги. Тайны бытия, терзающие меня, так и останутся тайнами. Выходит, зачем писать? Но зуд продолжает иметь место. Странно, что он не может пройти так долго. А может, в процессе творчества и происходит развязка? Жизненный путь многих писателей — тому свидетельство. Ежедневно на Земле рождаются и умирают тысячи людей. Среди них время от времени появляются и исчезают писатели. Для чего человек пишет книгу? Нравственность существует сама по себе — книги ничего в ней не меняют, культура развивается по собственным законам. Написать книгу для того, чтобы появилось несколько рецензий? Чтобы ее раскупили люди, с которыми автор не желает
знаться? Для кого же он тогда пишет? Получается — для себя. Это — его личное дело, наравне с клепто- и прочими маниями, то есть болезнями. Или это из ряда естественных отправлений. Вот стоят на полке тысячи интересных книг, ну и что оттого, что они стоят! Время от времени мы их читаем. Кто-то тешится диссертациями по ним, кто-то торгует ими, кто-то болеет собирательством. Но в принципе книги существуют сами по себе. Мы не содрогаемся от мысли, что вот, мол, были же люди! Писали такие вещи! Нет. Все обыденно. И полагать, что книга пишется во имя культуры, — наивно. Книга пишется — для равновесия души.Особое место занимают книги, написанные в России. Хотя говорить о ее судьбоносности все равно, что проповедовать процессы образования базальтовых пород или настаивать на особенности облаков, ушедших за горизонт девятого июня. Меж тем жизнь идет, и мы принимаем во внимание трактаты протаранивших Землю ледников, курсив и циничные высказывания наступающих пустынь. И поэтому не будем рассуждать о книгах. Книги — это природные явления».
Мне стало понятно, что Артамонов сбрасывает рукописи, как кожу. Следуя его логике, я еще больше утвердился в мысли, что я поступил правильно, самовольно опубликовав архив, найденный на побережье. Сегодня я был готов повторить содеянное. Жизнь опять давала мне карт-бланш.
Мне пришлось сильно попотеть, приводя новые записки Артамонова к нормативной лексике. Я без конца сокращал и значительно упрощал сочинение, чтобы суть произошедшего не упрятывалась за переливами и накатами текста. Ведь пишущего всегда тянет создать нечто мудреное и неизбывное, слить которое в репертуар народа не представляется возможным даже с годами.
Записей и в этом томе оказалось несусветное множество. Папка имела название — «Повесть о деловой игре» и в скобочках (Избранные ходы). Пока я не знал, какой из заголовков больше соответствовал содержанию. Мне нравились оба.
Глава 2
СТРАННЫЕ ПОВЕСТКИ
Выпускной бал факультета журналистики вползал в завершающую фазу. Под балом подразумевалось затянувшееся на месяц не ледовое, но сильно леденящее душу попоище, с которого время от времени срывались отдельные пришедшие в себя выпускники и летели из ДАСа на ФАК в надежде защитить диплом или, выражаясь высоким штилем, прокомментировать свою последнюю и самую длинную в этой жизни объяснительную.
С легкой руки студентов-журналистов выражение «из ДАСа на ФАК» сделалось настолько расхожим в языковой среде, что вошло в разряд устойчивых монстров типа «из огня да в полымя» или «изо рта в рот».
Для удобоваримости текста словосочетание «из ДАСа на ФАК» расшифровать лучше сразу, поскольку на нем будет многое держаться. ДАС — это аббревиатура унылого социалистического словообразования — Дом аспиранта и стажера. Другими словами, это международное общежитие Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. Адрес: улица Шверника, 19.
В ДАСе, помимо своих, имели честь проживать люди из Лумумбария Института дружбы народов им. Патриса Лумумбы, и студенты МГИМО. В канун и после ключевых мировых событий эти вузы быстрее других заполонялись посланцами дружественных режимов. Холодная война, к слову сказать, породила нашествие панамцев и кубинцев. Американская агрессия во Вьетнаме вызвала целое учебное цунами с полуострова Индокитай. Арабо-израильский конфликт насытил и без того пеструю, почти фестивальную толпу сирийцами и палестинцами. Ограниченный контингент наших войск в Афганистане снабдил общежитский анклав пуштунами и другими афганцами. Благодаря Пражской весне в ДАС увеличился наплыв студентов из стран социалистического содружества. Кровавый сентябрь в Сантьяго, словно острым кетчупом, приправил чилийцами тех, кто уже притерпелся к морозам. Эфиопы и ангольцы обучались в университете просто так, за красивые миндалевидные глаза навыкате. К ним относились снисходительно. Таким образом, география глобальной советской экспансии была представлена в ДАСе предельно широко. Утешало, что этому средоточию наций пока не приходило в голову построить собственную вавилонскую башню. Ее бы просто снесло.