Трио

– Да, - подумала вслух женщина.
– А ты не боишься? Не боишься, что я все про тебя узнала и всем расскажу?

– А ты? Не боишься, что я сейчас тебе голову сверну и доносить будет некому?

– Не свернешь.

– А вдруг?

– Не свернешь.

У махнул рукой:

– И верно, не сверну. Нужна мне твоя голова... тоже украшение, на стенку ее вешать? Так ты уходишь или остаешься? Иди, рассказывай кому хочешь и что хочешь. Обо мне, знаешь ли, чего только не рассказывали.

– Я останусь, сын человеческий, - сказала женщина, - не гони меня.

Они вернулись с дороги в лес. В гору.

Горы и лес человеку почему-то враждебны. Вот взять лес: колыбель человечества, а люди его не любят Стесняются своей колыбели. Вспоминают, конечно, время от времени, да это и приятно вспомнить, тем более, что сохранились разве что две-три картинки статичные и неточные, как фотографии, подретушированные неуверенной рукой памяти. Это не те воспоминания. Другие, прочие отсечены, чтоб не мешали в пути, когда нужно работать, спешить и не отставать, а выйдет - так перегнать, обойти, прижать к бортику, оттолкнуть, в конце концов, чтоб выбраться на простор, - и, может быть, это-то как раз продиктовано кодом памяти, лесной колыбелью. Люди не любят своей колыбели, стыдятся, как стыдятся подростки старой матери, приехавшей из родной деревни в школу-интернат: тут я радость встречи, и страх показаться слабым, и неловкость за обнаженные корни родства - помните? О деревенской старушке-маме охотнее всего вспоминают неопровержимо доказавшие свою силу правители и генералы. А в лес уходят те, кому признание людей уже ни к чему - мудрецы, уставшие от человеческой суеты, тяготеющие к истокам.

Вот море люди любят. Море не воспринимают они за собственные пеленки, оно из слишком далекого прошлого, от которого даже картинок не осталось. А через лес люди прокладывают дороги. Дороги - их территория, здесь они свои. С дорог в лес почти не сходят, не углубляются. Люди не любят чувствовать себя неуверенно.

Даже тот, кто кидается в лес, спасаясь от погони, и то, углубившись совсем немного, старается двигаться параллельно дороге, не теряя ориентиров. Но так же поступают и преследователи! И именно на этой, близкой к дороге трассе беглеца хватают чаще всего. Сам дурак, - скажет он себе потом.
– Надо было глубже в лес забираться. Но вспомнит: нет, не могу, не смог бы, страшно. Страшно.

Страшное скучное время работы и послушания.

Время диктует: стройте дороги, бейте тоннели, мосты перебросьте, засыпьте болота - будете ездить навстречу друг другу.

Время диктует: шлагбаумы ставьте, разрушьте мосты и засыпьте тоннели.

Люди привыкли, люди покорны. Строят, ломают, заново строят. Где ж этот рупор, через который время диктует людям приказы?

– Ненавижу, ненавижу, ненавижу, - повторяла женщина. Эти слова стали припевом ее жизни.

– Да оставь ты, - возражал У.

– А ты? Ты, что ли, людей любишь? Ты их больше, чем я, ненавидишь. Больше, чем кто-либо другой.

– Ненавижу? Нет. Если бы я их ненавидел, то убивал бы, пожалуй.

– Убивать ты не можешь, - возражала в свой черед женщина.

– "Не могу? Хотя, верно, не могу. Не хочу, точнее.

– Вот! И оттого ненавидишь еще сильней.

– Да ты что? С чего ты взяла? Что в них, в людях, такого уж? Люди как люди. Я к ним, если хочешь знать, очень спокойно отношусь. Вот ты говоришь: "Плохо!", а когда хорошо было? Я, знаешь ли, долго живу, но такого времени не упомню.

Вокруг пещеры стоял лес. Лес рос на горе. У ее подножия плескалось море.

3

У ловил осьминогов. Вчера он опустил несколько удобных домиков-ловушек в залив и теперь доставал одну из них.

– Интересно, - приговаривал У.
– Интересно, знают ли осьминоги, что домики эти - ловушки? Наверное, догадываются все-таки. А ведь лезут! Потому что удобные домики. Удобства ради в любую ловушку полезешь, - У вытряхнул пойманного осьминога, и моллюск забарахтался на песке. У посмотрел на него задумчиво.

– Я тебе, мое головобогое, голову и бога оторву, - пообещал он возмущенному осьминогу.

Осьминог молча выгибал щупальца, на которых присоски сидели густо, как пуговицы на ширинке.

– К "оборву" рифма, стало быть, "в траву", - размышлял У.
– А какая тут трава на берегу? Песок да галька. Я вас приглашаю, - он проткнул осьминога острой палкой - и из того брызнули густые чернила, - к себе на обед.

Остальные ловушки У трогать не стал.

– Если забрались, пускай посидят, - привычно сам с собой думал У, забираясь на кручу.
– Пускай пользуются жилплощадью за мой, стало быть, счет. Пока не понадобятся. А как же иначе? Дашь на дашь.

Дома у него оказались гости. На пне-табуретке сидел сынок, ненаглядный и единственный. Размахивая могучими ручищами, он жарко толковал что-то женщине. Та слушала чуть насмешливо, но заинтересованно.

– Пришел?
– спросил У.

Сын осекся, посмотрел на У исподлобья, нехотя подтвердил:

– Пришел.

– Опять побили?
– приветливо поинтересовался У.

– А ты бы не отказался, чтобы тебя побили?
– ушел от прямого ответа сын.

– Да я бы со всей душой, - охотно согласился У.
– А тебе как-то ни к чему. Не к лицу. Разбойник все-таки. Битый разбойник - это противоестественно, ты не находишь?

– Не разбойник, а экстремист, - поправил сын.

– Тем более, - со вкусом сказал У, - тем более.

Он посмотрел на сына внимательнее и вздохнул.

– Похудел ты, - сообщил печально.
– Я вот осьминога принес, сейчас жарить будем.

Сын поднялся.

– У меня тень поблизости, - деловито сказал он.
– Я сейчас выпить принесу.

– Скажи пожалуйста, - восхитился У, - а я никого не заметил.

Сына звали Я.

Сварили рис, зажарили осьминога, выпили.

Женщина тоже выпила, чему У втайне удивился, по его соображениям такие женщины пить не должны, да и обстановочка не располагала. Правда, до этого он ей не предлагал ни разу, не водилось в его пещере спиртных напитков, не положено отшельнику по штату. Мог бы найти, конечно, если б захотелось, если б знать.

Стали есть.

– Продали, суки, - не удержался, заговорил снова Я. Ругался сын вообще многовато, впрочем, без особого зла.
– Все продали.

– Тебя?
– У покачал головой и ухватил кусочек осьминога.

– Себя они продали, - горько, со слезой сказал сын.

– Так ты бы объяснил им, - посоветовал У.

– Я им еще объясню, - пообещал Я.
– Как есть все объясню.

– Ну-ну, - не поверил У.

– Как же это - всем объяснить?
– не поверила женщина.

– Просто, - уверенно сказал Я.
– Когда за гланды берут, все все понимают, хоть на иностранных языках.

– Кого же за гланды брать? Всех - сил не хватит.

– Ничего, я привычный, - успокоил Я.

– Но что-то не очень получается, видимо, - посочувствовала женщина.

– Нет, - поправил У, - тут такая особенность: хуже всего ему приходится, когда у него все получается. А сейчас еще ничего, сейчас его, видать, просто побили.

– Ненадолго, - сказал сын, будто пригрозил кому-то.

– Жалко, что ненадолго. Ты бы отдохнул, вовсе не помешает. Быть может, до чего хорошего додумался бы.