Триумф графа Соколова

Сахаров произнес:

— Ничего не понимаю!

— На, прочти! Там все сказано, — и протянул подметное письмо.

Сахаров впился взглядом в строки, написанные красивым женским почерком. Перечитал вслух для Мартынова. Задумчиво постучал конвертом по столу:

— Ну и негодяи! Ничего святого… Революционеры, мать их!

Слово «революционеры» в устах Сахарова звучало как ругательство. Он вскочил из-за стола, побегал по кабинету, страстно произнес:

— Но откуда взялась крематорская печь?

— Это предстоит узнать! Если в некоторых европейских государствах — Германии, Франции, Италии — трупы кремируют давно, то у нас — категорическое запрещение Православной церковью. В России нет ни одного крематория. Как нет ни одной печи для сжигания трупов.

Мартынов, обретший дар речи, постучал карандашом по столу:

— Может, несчастную жертву бандиты в Германию отвезли? И там кремировали?

Соколов отрицательно помотал головой:

— Сомневаюсь, это слишком сложно. Да и не нужно.

— Вы, Аполлинарий Николаевич, сами говорите, что в России нет такой печи. Теперь она появилась. Откуда? Это зацепка. И вообще, мысль расправиться таким образом не могла прийти в голову нормальным людям.

— Конечно, ибо нормальный субъект не может быть ни убийцей, ни революционером. Добавлю: такое вряд ли мог сделать тот, кто воспитан на российской культуре.

— Что, граф, ты предлагаешь?

— Прокурора мы с помощью преступников нашли. Точнее, то, что осталось от прокурора. — Соколов осторожно ссыпал прах обратно в урну. — Это начало. Теперь надо искать сжигателей…

— Если прежде они нас не найдут! — мрачно пошутил Сахаров. Он задумчиво глядел на Соколова. — Давай, граф, выделим охрану для твоей персоны. Уж очень… — Он замялся.

Соколов скептически улыбнулся.

— Не хочется увидать мои кости в урне? Нет, такой радости я господам Лениным и Троцким не доставлю. А что касается охраны, то сомневаюсь, чтобы она могла мне помочь. Я привык больше на себя полагаться. Все! — Соколов поднялся с кресла. — Теперь, доблестные борцы с преступностью, я полетел на Верхнюю Красносельскую, к уборщику Алексеевского кладбища одноногому Семену Кашице.

Извозчик, не гони…

Не прошло и двух часов, как Соколов позвонил в кабинет Мартынова. Весело сказал:

— Все в порядке! Теперь можно ужинать с чистой совестью и зверским аппетитом. Я минут через пятнадцать буду у Егорова.

— Прикажите кучеру Антону, пусть закладывает! — Извиняющимся тоном к Сахарову: — Извините, ваше превосходительство, «рено» на зиму я приказал поставить в гараж: заводить трудно, а ездить опасно — шины не держат.

— Что Соколов?

— Голос веселый, а подробности допроса небось за столом расскажет. Пора ехать!

Вечно всем недовольный полицейский кучер Антон сделал карьеру — теперь он возил самого начальника московской охранки.

Что-то бурча под нос, имевший вид крупного клубня картошки, из широких ноздрей которого буйно рос волос, Антон запахнул на седоках медвежью полость. Взгромоздился на облучок, дернул вожжи и вдруг диким голосом заорал:

— Н-но, пошли, приститутки, мать вашу…

— Ты что, Антон, всегда ругаешься? — строго спросил Мартынов.

— Так они, инсургенты упорные, иначе языка не понимают!

Лошадки дернули и спустя несколько мгновений набрали хорошего хода.

В лицо седокам остро ударил морозный воздух, на мгновение сбил дыхание.

Антон ведал о пристрастии своего нового начальника Мартынова к быстрой езде. Городовые при виде знакомых саней, летящих на сумасшедшей скорости, вытягивались в струнку и прикладывали руку к форменной шапке. Пешеходы суетливо спешили убраться с дороги, а встречные экипажи загодя прижимались к обочине. Уж очень тесна Тверская!

Сани на ухабах взлетали вверх и жестко хлопались полозьями на раскатанную дорогу. При выезде на Охотный ряд Антон заломил такой опасный поворот, что сани страшно заскрипели, накренились вправо и едва не перевернулись.

Мартынов стал вежливо выговаривать:

— Ах, Антон, нельзя столь неразумно рисковать…

В этот момент из других подлетевших к трактиру саней выскочил широко улыбающийся Соколов. Он крикнул:

— Ты, пентюх, совсем обнаглел! — Отвесил кучеру увесистого «леща» и уже более миролюбиво добавил: — Надо же, драгоценная жизнь подполковника Мартынова могла пострадать…

Даже деликатный Сахаров не сумел удержать улыбки.

Приятное волнение

В знаменитом трактире Егорова, что размещался в Охотном ряду, почти напротив «Национальной» гостиницы, Соколова знали все.

Едва народный любимец появился в дверях, как седоусый старенький швейцар Прохор, которого Иван Бунин метко прозвал Фирсом, сдернул с головы обшитую галуном фуражку с маленьким лакированным козырьком и со слезами радости воскликнул:

— Радость неверуятная! Аполлинарий Николаич, наконец-то! Совсем к нам дорожку забыли… Цельный, поди, месяц вас на нашем горизонте видно не было.

— Эх, брат Проша, дела все! Как твое благополучие?

— Слава Господу, временно еще живой, а все друзья-приятели мои уже давно на кладбище промеж родителев лежат, Царствие им Небесное! — Старик перекрестился. И заговорщицки на ухо, помогая снимать шубу: — Уж и столик ваш угловой тороватым гостям занимать разрешили. За такую честь отдельно от счета «синенькую» платят. А отбоя от желающих не убавляется. И сейчас купец Бугров из Нижнего Новгорода, извольте знать, на вашем креслице наслаждается.

Внизу было шумно и пестро от торгового простонародья и разной неавантажной публики.

Кто-то из лакеев, завидев знаменитого гостя, бросился по лестнице на второй этаж — искать Егорова: граф Соколов явился!

Сыщики по узкой лестнице, застланной пестрым вычищенным на снегу ковром, поднялись наверх.

В двух шатровых невысоких зальцах было чисто и благопристойно. Под потолком висела большая клетка с канарейкой. Дальнюю стену занимала странная живопись. Картина изображала трех китайцев, дующих из блюдечек чай. Этот шедевр так поражал очевидцев, что о нем писали многие — от Ивана Бунина до Владимира Гиляровского.

Воздух был проветренный, дышалось легко, здесь даже курить не дозволялось.

Соколов осенил себя крестным знамением на старинного письма икону Богородицы, висевшую в красном углу. Рубиновым огоньком светилась лампадка.

На невысокой эстраде неистовствовал на балалайке белобрысый Степка. На нем была расшитая шелковая рубаха и козловые сапоги.

Увидав гения сыска, он на мгновение замер, и улыбка расползлась во все лицо. И тут же, по заведенному обычаю, заиграл «встречную музыку» — увертюру к «Лоэнгрину». Любимого сыщиком композитора — Вагнера разучил ансамбль.