Триумф графа Соколова

— Количество ни о чем не говорит! Сто миллионов выбирали Государственную думу, а в ней дураков оказалось куда больше, чем в процентном отношении на россиян приходится. Впрочем, даже умные люди, собравшиеся в кучу, образуют неудержимую тупую силу.

— Согласен, Аполлинарий Николаевич! — поддакнул Мартынов. — Чем больше мыслителей сбиваются в стадо, тем стадо делается глупей, — закон очевидный.

— Толпа восприимчива к внушению, легковерна, непостоянна в своих настроениях. Ловкий оратор может манипулировать мнением толпы как захочет. Вот почему монархия, особенно для России, лучше, чем парламентаризм. Впрочем, мы отвлеклись.

— Так чем могу быть для вас полезным?

— Почти ничем! Филеров, говоришь, дать не можешь?

Мартынов тяжело вздохнул, завел глаза к портрету Николая Александровича, словно призывая его в свидетели:

— Рад бы, милый Аполлинарий Николаевич, да у меня сейчас под рукой почти никого нет. Сами прикиньте: одни болеют — зима лютая, простужаются, обмораживаются, двоих при задержании банды Кочкина ранили, один на похороны матери в деревню уехал…

Соколов махнул рукой:

— Я устал слушать, закрой фонтан! Кто захочет отказать, причину всегда найдет. Обойдусь без филеров.

Мартынов моментально расцвел, радостно улыбнулся.

Соколов продолжал:

— Распорядись, Александр Павлович, чтобы наши агенты сообщили всем зарегистрированным легковым извозчикам приметы Елизаветы Блюм, которая на самом деле красавица Юлия Хайрулина. За сообщение важных сведений награда — пятьсот рублей.

У Мартынова вытянулось лицо и вновь испортилось настроение.

— Ассигнования опять урезали, новое авто купить нет денег… Где я возьму полтысячи?

— У меня в бумажнике, — успокоил Соколов.

Мартынов в мгновение повеселел:

— Прекрасная идея! За пятьсот рублей извозчики в лепешку разобьются — помогут!

И тут Соколов огорошил собеседника:

— А мне, Александр Павлович, выдели приличный санный экипаж с парой шустрых жеребцов да прикажи, пусть подберут по размеру кучерскую одежду.

Мартынов вытаращил глаза:

— Станете филером-извозчиком?

— Совершенно верно! Мне покататься на саночках — сплошная радость. Морозов я не боюсь.

Мартынов и на это охотно согласился:

— Без сомнений, полковник, вы все необходимое сегодня же получите! Сколько лошадей вам запрягать? Хоть царский выезд — шестерку цугом.

— Цугом отвезешь меня в трактир Егорова, когда нынешние дела закроем.

— Согласен! — вгорячах произнес Мартынов.

*

Соколов все тщательно продумал.

Он покидал начальнический кабинет, и жажда деятельности переполняла его душу.

Сыщик пешком отправился домой по залитым ярким электрическим светом бульварам. И в этом свете бесчисленными искрами переливался крахмально-белый снег, неслись в морозном воздухе радостные крики мальчишек, гонявших на коньках, ржание и хрип пронесшейся мимо запряженной в саночки лошади, влюбленные парочки, прелестные девичьи личики, закутанные в меховые шубки, пьяненький мастеровой, горланивший песню.

Как ты прекрасна, зимняя Москва!

Медведь

Если мы вспомним свою жизнь, то легко убедимся: самые важные события в ней происходят как бы по воле шального случая. Но эти случайности, сцепляясь друг с другом, выстраиваются в совершенно четкую и ясную линию, которая зовется судьбой.

Так произошло и теперь.

Уже вечером того же дня Соколов отчаянно пытался облечься в синие ямщицкие армяки самых больших размеров, нарочно доставленные из полицейской конюшни в охранку.

Мартынов самолично помогал сыщику, но все было тщетным. Ни один не сходился в плечах. После долгих неудачных примерок Соколов с досадой воскликнул:

— Хватит, не желаю угнетать свою плоть! Был у нас кучер Никифор, родился еще в царствие Александра Благословенного. Никифор был громадным мужиком, не жиже меня. Рост у него — во, — поднял над головой руку. — В дворне несколько десятилетий вспоминали, как Захар развлекался. Бывало, лошадь на плечи положит и, к удовольствию сельчан, несет ее. Какое в деревне среди мужиков развлечение? С соседскими — стенка на стенку. Так Никифор, сколько ни уговаривали его, никогда не ходил. Отвечал: «Мне никак нельзя, а вдруг не рассчитаю, до смерти хорошего человека зашибу? А это — смертный грех!»

Мартынов любил такие рассказы. От удовольствия он рот аж малость приоткрыл.

Соколов продолжал:

— Когда батюшка еще в корпусе учился, он уговорил Никифора взять его с собой на медведя. Надо заметить, Никифор знатным был охотником, но на мелочь — зайцев или лис — презирал ходить. Только на медведей. И тужил, что в наших местах тигров или львов не водится — пошел бы!

Никифор учил: «Вы, барин, будете стоять тут, за деревом. Я как медведя из берлоги подыму, так вы не спеша прицельтесь да на курок и нажмите — плавно, не дергая. Только снег вокруг дерева утопчите получше — для маневра. А то вдруг промахнетесь или еще чего, чтоб движение у вас было».

Отец фыркнул: «Еще чего — снег топтать! Да я в корпусе лучший стрелок, часы командир преподнес — „За лучшую стрельбу“. Не буду оттаптывать!»

Крепостной человек не может барину указывать.

Подошли охотники к берлоге, Никифор шестом поковырял, поковырял, растревожил сон мишки. Тот с диким ревом наружу вылез. Отец первым номером стоял, выстрелил раз, выстрелил два — медведь ранен, да прет, злой, прямо на отца. Отец тырь-пырь — деться некуда. А медведь здоровый был, матерый, уже к отцу подобрался, из пасти чем-то гнусным дыхнул.

В последний миг отец все же вывернулся да за дерево, но не уйдешь далеко, снег кругом по пояс. А медведь уже снова подбирается. К счастью, Никифор проворный оказался. Стрелять нельзя, боится отца пулей задеть. Выхватил он нож и сзади, со спины, за шею медведя ухватил, опрокинул. Медведь ему лапой все прокогтил, даже полушубок не помог. Любил он следы когтей на груди и плече показывать. Никифор всадил нож по рукоять — под самое сердце. Отец за спасение освободил его из крепостной зависимости, пожертвовал сто рублей и медвежью шкуру. Из шкуры шубу Никифор сшил и очень берег.

— Доволен был мужичок?

— Деньги взял, а от свободы отказался: «Мне с вами очень любезно, а слабода — одно баловство, совсем лишнее. Уж лучше на своих работать, чем на чужих. Мы хоть и дворовые, а все равно барей своих словно родными почитаем». Но года через три все равно указ вышел, всех освободили. — Вздохнул. — Никифор умер лет пять назад, сто три года ему стукнуло. После него та медвежья доха мне перешла — сам покойный завещал, все мое детство со мной играл да забавлял. Я не думал, не гадал, что сгодится шуба, да вижу — случай вышел… Прикажу, чтобы мой сторож Буня из Мытищ доставил.