Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. Книга 2
Шрифт:
Председатель военной коллегии
Верховного суда Союза ССР
16 марта 1939 года
Армвоенюрист
В. Ульрих ».
Кстати, в списке указан А.И. Егоров как «сознавшийся» и «осужденный». Это еще одна фальсификация. Он не признал себя виновным и погиб во время следствия.
Как всегда, ничто не дрогнуло у Сталина, не ошеломила мысль о масштабах беззакония, не перехватил горло спазм раскаяния, не прошли перед глазами лица погибших, большинство которых он лично знал. Короткая знакомая жестокая фраза Поскребышева: «Сталину доложено».
«Вождь» помнил, как в июле 1938 года после решения, принятого опросом членов и кандидатов в члены ЦК, был выведен из кандидатов в члены Политбюро Влас Яковлевич Чубарь (он был в составе Политбюро с XV съезда). Чубарь написал ему, Сталину, большую толковую записку о мерах по улучшению оборонной промышленности. Сталин внимательно
«Все эти соображения я готовился доложить, но дело опять сорвалось и опять не по моей вине. Очень обидно и тяжело сознавать, что из-за потока клеветы и происков врагов народа мне приходится выбывать из упряжки, но где бы ни пришлось мне работать по вашему решению, везде и всегда буду честно и добросовестно бороться за наше общее дело, за процветание СССР и за коммунизм.
16 июля 1938 г.
В. Чубарь ».
«Хитрит», – по-видимому, подумал Сталин и велел переслать письмо Ежову. Сталина невозможно было разжалобить. Узнав из доклада Ульриха о казни Чубаря, как и других осужденных, «вождь» спокойно отложил рапорт председателя военной коллегии в сторону и стал читать предложение М. Митина и П. Поспелова о необходимости подготовки «Краткой биографии И.В. Сталина»…
Вновь вернувшись мыслью к Чубарю, он вспомнил, что и Эйхе, и Рудзутак, и Постышев, и многие, многие другие просили его вмешаться и остановить расправу. Все клянутся в верности ему, «товарищу Сталину»… Но почему они просят? Разве это достойно? «Если НКВД разобралось и решило, при чем тут товарищ Сталин?» Он любил думать и говорить о себе в третьем лице. Никакого сострадания. Никакого слюнтяйства… Думаю, что пониманию природы сталинской жестокости могут помочь очень тонкие наблюдения и размышления Ф.М. Достоевского в его «Записках из Мертвого дома». Великий писатель и психолог отмечал, что «кровь и власть пьянят: развиваются загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления. Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда, а возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению становится для него уже почти невозможен».
Отношение Сталина к своим жертвам, товарищам по Политбюро, ЦК, как и вообще к использованию насилия, свидетельствует: «человек и гражданин» в Сталине-тиране умерли давно. Все самые низменные чувства и качества натуры, которые в 20-е годы еще как-то сдерживались, пышно расцвели в условиях единовластия. Любая власть вне контроля снизу опасна. А власть диктаторская – особенно. Еще раз подтвердилась старая истина: тирания – мать несправедливости.
Е.П. Питовранов в беседе со мной подтверждает мысль, что разжалобить Сталина было «дохлым делом». Он просто не обращал внимания на просьбы о помиловании, милосердии, проявлении чувства справедливости. «Когда меня посадили за «мягкость к врагам народа», – рассказывал мой собеседник, – я сказал себе: все, конец. Ни один человек из руководящего состава НКВД, будучи арестованным, не выходил живым из Лефортово. В камере со мной сидел Л. Шейнин, следователь и в последующем писатель. Ожидая со дня на день трагической развязки, я в то же время мучительно искал выход. И, как оказалось впоследствии, нашел. Выпросив лист бумаги, я написал письмо Сталину, у которого не раз бывал на приеме, являясь начальником одного из главных управлений НКВД. Я не стал ничего просить: ни снисхождения, ни пощады. Написал только, что у меня есть принципиальные соображения по совершенствованию нашей контрразведки. Добился, чтобы пришел в камеру начальник тюрьмы. Сказал ему: об этом письме знают «наверху». Если вы не передадите его по назначению, вам будет плохо.
Как мне потом рассказывали, – продолжал Питовранов, – Сталину о письме доложили. Он позвонил в наше ведомство и спросил: «За что сидит Питовранов?» Ему ответили. Помолчав, Сталин бросил в трубку: «Возьмите его к себе обратно на работу. Кажется, человек он неглупый». Через несколько дней меня неожиданно выпустили. Сталину для этого понадобилось несколько слов. Но, как я понял, мне удалось сыграть на психологии диктатора: я не молил о пощаде, как делали все, а предлагал идеи и новые решения».
То, что сработало в случае с Питоврановым, который и ныне здравствует, не получилось у Чубаря.
Никакие просьбы о помиловании и справедливости не могли тронуть Сталина. То ли нормальные человеческие чувства – сострадание, жалость, милосердие – были страшно глубоко упрятаны, то ли вместо них в сердце Сталина были «стальные» нити, то ли он считал беспощадность важнейшим атрибутом вождя?..
Сталину докладывали о направленных в ЦК прошениях Н.И. Вавилова, крупнейшего биолога, генетика, ботаника
и географа, гордости советской науки. Он знал об аресте М.Е. Кольцова, чьи талантливые репортажи из Испании высоко ценил. Докладывали Сталину и письмо С.П. Королева, находившегося в одном из далеких колымских лагерей. Сколько их было, таких писем! Сотрудники секретариата Сталина анализировали его почту. Иногда ему подавали обобщенную справку, наиболее интересные (по мнению помощников) письма. Эти уникальные, потрясающие документы абсолютно не трогали Сталина. Он полагал, что страдания людей неизбежны. Это как плата за прогресс, за движение вперед, за успехи. Может быть, Сталин вспомнил Шиллера: «Свободным от страданий еще никто не рождался». Но если это неизбежно, то это и естественно…Великие идеи, их воплощение (в этом Сталин был уверен) требуют самоотверженности, самопожертвования, полной самоотдачи. Без жертв социализм построить нельзя. А поскольку их было так много, Сталин к ним привык. По его указанию никаких обобщающих данных, статистических выкладок о жертвах репрессий в печати не сообщалось. Люди питались слухами и страхами. В общественное сознание, нацеленное на достижение экономических, социальных, культурных вершин, прокрадывался страх. Особенно у тех, кто видел признаки недоверия к себе, угрозу доноса, а стало быть, и расправы. Ведь человека, на которого заводилось «дело», в сущности, уже не было. По сути, страх в этом случае выступал антиподом свободы, ее отрицанием. Люди боялись не потому, что чувствовали за собой какую-то вину, они боялись оказаться жертвой навета, произвола. Те, чьи опасения оправдывались, не могли бы согласиться с Ницше: «Если тебе не удалась жизнь, то, может быть, удастся смерть?» Ведь смысл репрессий был непонятен. Тем и питался страх… Кто-то не пришел на работу. Ночью забрали соседа. Кому-то осторожно говорили: передайте семье, что муж сегодня с завода не придет. То вдруг в школьной библиотеке стали вырывать страницу из учебника… Как будто кто-то невидимый «пропалывал» человеческое поле.
Сталин знал точные данные о масштабах репрессий, и они его не пугали. Но где-то во второй половине 1938 года к нему начали поступать тревожные донесения: поднятые по тревоге две дивизии Киевского военного округа не вышли в назначенное время в заданный район; проектирование химического комбината осуществлено неудовлетворительно; конструкторское бюро по разработке транспортных самолетов запаздывает с выполнением задания… Становилось ясно, что дело не только во «вредителях». Возник огромный дефицит кадров. Страна, народное хозяйство, армия были отброшены не на месяцы, а скорее – на годы назад.
Сталин, как и всегда в таких случаях, нашел «виновного». В данном случае – Ежова. А.С. Яковлев, известный советский конструктор, встречавшийся со Сталиным, вспоминал слова «вождя»: «Ежов – мерзавец, в 1938 году погубил много невинных людей. Мы его за это расстреляли». Арестованным кандидатам в члены Политбюро П.П. Постышеву, Я.Э. Рудзутаку, В.Я. Чубарю, Р.И. Эйхе помимо других преступлений вменялось в вину… «истребление большевистских кадров». Сталин пытался и на этот раз переложить ответственность за террор на других.
«Вождю» доложили письма Постышева, Косиора, Рудзутака, Чубаря, Эйхе, в которых они полностью отрицали свою вину. Прежде чем рекомендовать их для избрания в состав Политбюро, Поскребышев, Мехлис, Ягода, Ежов изучили их родословную до «пятого колена». Это были проверенные люди. Об этом же они писали Сталину в своих предсмертных письмах, говорили на заседаниях неправого суда. Вот что, например, написал Эйхе в своем письме Сталину.
«…Я перехожу теперь к самой унизительной поре моей жизни – к моей действительно серьезной вине перед партией и перед вами. Эта вина – мое признание в контрреволюционной деятельности. Но положение было таково: я не смог вынести тех пыток, которым меня подвергали Ушаков и Николаев, особенно первый из них – он знал о том, что мои поломанные ребра еще не зажили и, используя это знание, причинял при допросах страшную боль – меня вынудили обмануть себя и других (своим признанием)…
Я прошу вас, я умоляю вас вновь рассмотреть мое дело не для того, чтобы пощадить меня, но для того, чтобы разоблачить всю ту гнусную провокацию, которая как змея обволокла теперь стольких людей из-за моей слабости и преступной клеветы. Я никогда не предавал ни вас, ни партию. Я знаю, что гибну из-за гнусной, низкой провокации врагов партии и народа, которую они сфабриковали против меня».
В строках письма слышался не только голос неизбывной, смертельной тоски, но и протест, и слабая надежда… Читая письмо Эйхе, Сталин не мог не знать, что «змею провокации» выпустил он, первый человек в партии и государстве. «Вождь» даже не стал советоваться с другими членами Политбюро: приговор Эйхе он вынес, когда дал санкцию на его арест. Своих решений главный Инквизитор никогда не менял.