Триумф королевы, или Замуж за палача

Искусство владения магией среди аристократии вообще было не в чести. Порядочный человек должен полагаться на волю богов, сильнейший из которых некогда обратился светом. Его дар — дар солнечного покровителя — есть мудрость, рассудительность и терпение. Прочее же — порождение Фазура, происходящее из семени его сыновей и из чрева дочерей, тех, кто выбрал путь собственных страстей. Боюсь, чтобы совладать с клеймом, мне нужно нечто большее, чем желание помочь линаару освободиться.

Поняв, что так и не усну, я на цыпочках вышла в коридор и прокралась к комнате Штрогге. Тихонько нажала на ручку и заглянула внутрь. Понятия не имею, было ли это очередным вторжением на запретную территорию, но поскольку муж так и не сказал прислуге о своем самочувствии, я решила проверить, все ли в порядке.

В комнате стоял легкий смолистый запах, сосна или кедр, не разобрать. Камин давно прогорел, свечи потухли, единственным источником света осталось незашторенное окно, но уличных огней хватало лишь на то, чтобы очертить силуэты предметов: кровати с балдахином, книжного шкафа, пары кресел в дальнем углу.

Я немного помялась на пороге, чувствуя себя до крайности глупо и странно, потом все-таки шагнула внутрь. Штрогге лежал на спине, закинув левую руку за голову, и, кажется, спал. По-крайней мере, дыхание его было ровным и глубоким, глаза закрыты, тело расслаблено. Уже что-то, по крайней мере, я его не убила своим неумелым лечением.

«Убедилась, что с ним всё в порядке? А теперь иди, иди к себе, не стой столбом посреди чужой спальни», — прошипела я сама себе. Вот только вместо того, чтобы тихонько выйти прочь, я медленно, на цыпочках подошла к окну.

Спальня Штрогге была развернута в другую сторону, и вместо хозяйственного двора и уголка улицы, смотрела прямёхонько в центр города, туда, где над каскадом крыш возвышалась сияющая громада королевской резиденции. Словно завороженная я смотрела на декоративные башенки и высокие стены с десятками окон, освещенные лампами галереи наверху, тонкими ниточками тянущиеся по всему периметру хаотично настроенного, но такого величественного замка. Тонкие шпили, украшенные резными флюгерами, ворота, построенные на старинный манер в память о величественном прошлом. Конечно, ночь, расстояние и морозный узор на стекле съедали детали, но я могла бы описать каждый изгиб лепных украшений или выступ на стене даже с закрытыми глазами.

В этом дворце я провела юность. Он был для меня вторым домом, школой манер, словестным ристалищем, убежищем. Местом, дающим силы, местом, отнявшим всё, что дорого.

— Не спится?

Я резко обернулась. Штрогге по прежнему лежал в постели в той самой позе, закинув руку за голову, и внимательно наблюдал за мной.

— Прости, не хотела мешать, — прошептала я. — Зашла на минуту, проверить, что ты в порядке и… — махнула рукой в сторону окна и мерцающих огней, не в силах озвучить всю ту мешанину чувств, что плескалась сейчас в душе. — Извини, это было глупо и невежливо, я уже ухожу.

В свою пустую холодную комнату, смотрящую на двор, заставленный бочками, коробами и хозяйственными инструментами, назначение которых я даже не представляю.

— Я не прогоняю.

Ни гнева, ни удивления, ни раздражения, наоборот. Штрогге, как и я, словно бы блуждал мыслями где-то очень далеко. Интересно, он действительно спал, когда я пришла или наблюдал за мной с самой первой секунды? Я неловко переступила босыми ногами по полу, пальцы уже озябли, и вверх по ногам пополз холодок. Пришлось запахнуть поплотнее халат, наброшенный поверх ночной рубашки. «Пожелай доброй ночи и уходи, — гневно приказала самой себе. — Ведешь себя просто глупо».

— А что это на тебе надето? — поймала на себе удивленный взгляд мужа. — Не помню, чтобы покупал нечто похожее.

— Жеони принесла, — я провела рукой по простеганной бархатной ткани халата, вышедшего из под иглы очень толковой портнихи. — Она теперь многое мне приносит, можно сказать, почти балует.

— Вот как? — он, похоже, заинтересовался всерьез.

— Твоя экономка сильно переживала эти несколько дней, места себе не находила. А когда ты пришел в себя, обрадовалась, как ребенок подарку, все искала, как бы воплотить эмоции во что-то полезное. Суетиться вокруг мужчины и хозяина дома ей было неловко, вот и… — я виновато развела руками и улыбнулась, чувствуя себя смущенной, — приходится мне пожинать плоды её благодарности.

— Тебе идет, — просто заметил он.

Незатейливая похвала разлилась по груди волной тепла, и я совершенно не понимала, как к этому отнестись. Я привыкла к комплиментам из вежливости или во имя выгоды, всегда могла отшутиться или вернуть любезность говорящему, но со Штрогге все было иначе. Он не стал бы говорить милые светские глупости, его не стесняли рамки протокола и этикета, ему не было нужды заискивать или лгать. Он был слишком прям во всем, что касается демонстрации чувств, как плохих, так и хороших, и это придавало его словам какую-то особенную значимость, к которой еще требовалось приспособиться.

— Сильно болит? — спросила, так и не подобрав ответ.

— Перетерплю.

Он кивком головы указал на кресло в углу.

— Если уж не уходишь, то хотя бы сядь и не загораживай вид.

Я усмехнулась: действительно слишком прям. Однако отказываться не стала, передвинула кресло в проем между кроватью и окном, забралась в него с ногами, кутаясь в мягкую бархатную ткань, как ребенок — в одеяло. Меня тут же охватило забытое ощущение покоя, будто я опять оказалась в своей детской комнате, мне снова шесть лет, я любима родителями и уверена в том, что утро не принесет ничего, кроме веселья и радости. Штрогге неотрывно наблюдал за мной и в который уже раз мне показалось, что ему не нужна никакая магия, чтобы понять, что со мной творится. А вот мне «читать» его было слишком сложно.

— Расскажи о себе, — попросила тихо.

Он хмыкнул и покачал головой:

— Нет.

Если бы голосом можно было ранить, то я бы не осталась сейчас без ощутимого пореза.

— Хотя бы немного.

— Зачем?

— Сама не знаю, — обхватила колени руками, устраиваясь поудобнее. — Наверное, хочу узнать о тебе что-то… человеческое. К примеру, почему тебе нравится смотреть на дворец, или чем ты подкупил Жеони, чтобы она относилась к тебе с такой трепетной заботой. Или…

— Мне не нравится смотреть на дворец, — оборвал меня Штрогге. — Он отвратителен.

— Тогда зачем смотришь?

— Это хорошее напоминание, чтобы не сдаться и не простить. Смирение уничтожит меня, как и многих прежде, понимаешь?

— Наверное.

Ночной мрак почти скрыл его лицо, но очертил профиль на фоне белых подушек. Строгий и правильный, будто у изваяния в королевском зимнем саду. Я же ухватилась за единственную оставленную ниточку разговора:

— А те, кто был раньше, кто они? Твои родители, братья, сестры?

— Это уже не имеет значения: никого не осталось.

— И у меня, — ляпнула я, прежде, чем сообразила, насколько по-разному может ощущаться это «никого». У меня было детство, забота отца, любовь матери, внимание друзей, обожание поклонников, уют, чувство безопасности. А что было у Штрогге? Сколько ему было, когда пришло понимание, в каком мире ему предстоит жить? Десять, пять или и того меньше?

Ребенка клеймят, едва мать отнимает его от груди, так он сказал мне утром. Выходит, Штрогге при всем желании не может помнить, что такое жизнь без постоянного надзора. Думаю, король надеялся, что не знающий другой жизни раб сам придумает оправдание своей не-свободе. Научиться игнорировать несоответствия реальности и собственных надежд, чтобы просто не сойти с ума.