Трофейщик
Шрифт:
— Что случилось, Алеша?
— Смотри. — Он поднял руку — на пятом этаже в окнах его квартиры горел свет.
XIV
Двадцатилетний Михаил Кашин пришел из армии в 1965 году. Служилось ему легко — помогала хорошая пионерско-комсомольская подготовка. Он умел молчать, умел улыбаться, исполнять приказы, не перечить начальству, ладить с подчиненными, не делать того, что делать было нельзя, по крайней мере тогда, когда была хоть малейшая доля риска попасться, был обаятелен, розовощек и бодр. То, что на самом деле ему было омерзительно до тошноты все эти нескончаемые два года подчиняться полным, как он считал, дебилам и общаться с товарищами-дегенератами, осталось незамеченным никем из его сослуживцев.
Дома праздник не получился — мать гладила его по головке, как маленького, отец пил водку. Он вообще, как выяснил Миша позже, последний год стал много пить, опустился, на работе были сплошные неприятности, мать переживала, он злился оттого, что и дома, и на работе без конца ловил на себе ее укоризненные взгляды. Вечерами орал на нее, стучал кулаком по столу, и Миша мгновенно понял, что так теперь будет всегда. Что никогда эти люди, его родители, не разведутся, не разъедутся по разным квартирам, а до конца дней своих будут пилить друг друга, плакать, ругаться. Отец будет пить все больше и больше, мать совсем скоро состарится, и будут они на людях, при гостях или на улице, встречая соседей по лестничной клетке, которые давно уже, конечно, в курсе всего, изображать счастливую советскую семью, а дома тоска окончательно зеленой тиной затянет оставшиеся годы жизни.
Отец послал мать за водкой — бутылка, купленная к встрече сына, быстро кончилась: папа не рассчитывал, что Миша с такой легкостью будет употреблять наравне с ним. Лицо его прояснилось, он смотрел на сына, которого не видел два года, и ему начинало казаться — может быть, от выпитой за день водки? — что вернулись те времена, когда покупал он Мише книги Жюля Верна и строительные конструкторы, когда они с женой в новогоднюю ночь прятали под елку, стоящую в гостиной, — Миша ложился спать в начале первого, выпив под бой курантов по телевизору лимонаду, — завернутые в несколько кусков «подарочной» бумаги коробки с солдатиками и шоколадки, ходили в зоопарк и в Артиллерийский музей.
— Папа, я пойду переоденусь.
Михаил столько дней ждал, когда наконец сможет сбросить с себя эту уродливую, опостылевшую ему с той самой минуты, когда он ее на себя напялил, форму, и вот сейчас этот миг настал. Он вошел в свою комнату, открыл шкаф и стал перебирать доармейскую свою одежду — костюм, рубашки, свитера, брюки… Костюм оказался мал — кургузый пиджачок жал в плечах, рукава были до смешного коротки, из широких штанин далеко вылезали худые Мишины лодыжки — клоун, да и только. С другими брюками была та же история, но выбирать не приходилось, и Миша натянул на себя узкий, тесный свитер с оленями на груди, влез в светлые брючки, стараясь как можно ниже спустить их на бедра, — бесполезно, стоило сделать шаг, и они снова взлетали вверх, обнажая ноги чуть ли не до колен. «Черт с ними, — подумал Миша, — завтра нужно будет сходить в магазин, одеться нормально».
— Ну, сынок, чем думаешь заниматься теперь? — спросил отец умильным, неестественным голосом. Его развозило на глазах, лицо краснело, глаза были мокрыми, волосы слиплись на лбу, он снял белую нейлоновую полупрозрачную рубашку и сидел в голубой майке, стряхивая в пепельницу бесконечные свои беломорины, промахиваясь и соря на стол серыми комками пепла.
— В кино думаю завтра сходить, папа, — ответил Миша, развалясь на стуле и вытянув под столом ноги.
— Ну и правильно, отдохни немного, осмотрись. Там вам кино-то показывали?
— Конечно. Сколько угодно, папа. «Кубанских казаков» раз десять посмотрел.
— О, здорово. Отличная картина. Помню, помню, как же… Ну, кино — это хорошо. А потом-то что думаешь? На завод не хочешь ко мне? С мамкой нашей вместе бы работали, все, втроем, вместе, нас люди уважают, зарплата вполне. Ну, поучишься маленько, станешь рабочим настоящим, как я, как мамка наша…
— Я подумаю, папа. — Михаил
широко зевнул.Конечно, ни о каком заводе не могло быть и речи, но не хотелось в первый же день раздражать отца, даже не раздражать, а обижать — Миша вспомнил постаревшее, усохшее лицо матери, взглянул еще раз в слезящиеся глаза сидевшего напротив него почти совсем чужого мужчины и почувствовал тяжелую жалость к родителям. Тяжелую оттого, что изменить в их тоскливой жизни он явно уже ничего не мог. «Денег им давать буду побольше, — сказал себе Миша, — хоть что-то…» В том, что денег у него будет много, он не сомневался, хотя и не совсем отчетливо представлял себе, каким путем будет их зарабатывать. Но уж точно не на заводе.
Пришла мама, принесла очередную бутылку водки, каких-то еще консервов. Все остальное было заранее куплено — шоколадный торт к чаю, конфеты, лимоны, апельсины. Семья Кашиных готовилась к встрече сына, подзаняли денег до получки на работе, у соседей — мать понимала, что Мише нужна будет новая одежда, что ему нужно хорошо покушать, погулять некоторое время, а потом, Бог даст, найдет он приличную работу, заживут они втроем, и, глядишь, наладится опять жизнь, и старость будет счастливой и спокойной.
— Спасибо, мама. — Михаил встал и поцеловал ее в совсем уже седые волосы, редеющие, тонкие, ломкие. Какая она стала маленькая — во второй раз за сегодняшний вечер удивился Миша. Первый раз был, когда он увидел ее в дверях — такая сухонькая, высосал из нее завод все здоровье, да еще папаша, тоже деятель… Гегемон.
Отец открыл бутылку и наполнил три рюмки, но Михаил отставил свою в сторону и, посмотрев на мать, сказал: «Мама, давай-ка лучше чайку» — и увидел, как она вдруг на миг расцвела, правильно он попал, достала ее эта водка, папаша постарался. Хоть немного мать порадовал, а выпить Мише хотелось жутко — напиться, забыть всю эту армейскую грязь, вытянуться на домашних, чистых простынях, на мягкой постели, завернуться в ватное тяжелое одеяло и спать, пока сам не проснешься, потом просто лежать весь день в постели, курить, читать, потом пойти гулять по вечернему Невскому, найти девушку…
— Давай чайку с лимончиком, а, пап?
— Ну, будь, сынок. — Отец опрокинул рюмку, и кадык на плохо выбритой морщинистой шее противно дернулся, словно судорога прошла под дряблой, пористой кожей. — Это правильно, что ты не пьешь. Гадость эта водка. Я тоже не буду. Завтра не буду. А сегодня праздник у нас. — Он снова потянулся к бутылке.
Мать, как будто не замечая действий мужа, сняла с плиты давно уже стоящий на слабом огне чайник, испускающий тонкую, слабую струйку пара, и заварила крепчайший, как она всегда любила, напиток.
— Индийский, — гордо улыбаясь, сказала она, обращаясь только к Мише, — там-то, наверное, такого не пил?
— Да уж, конечно, — согласился Михаил. Не рассказывать же ей, как чефирили они с армейскими приятелями в ленинской комнате по ночам с этим самым индийским чаем. Да вообще, нечего толком рассказывать — гадость и мерзость одна.
— Тортик пока разрежь, сейчас заварится. Ох, как я рада, Мишенька, как я рада! Ты-то соскучился? Как тебе дома-то?
— Ну, мама, что ты спрашиваешь? — Миша откусил огромный кусок торта. — Я уж с трудом дотерпел, конечно, соскучился. — «Черт, — думал он, — она еще так немного поговорит, и я точно на завод пойду работать. Как жалко ее — сил нет смотреть, разревусь сейчас, как нюня… Говно я, конечно, говно. Писал бы хоть почаще. Как она тут жила с этим уродом…» — Внезапно он понял, что отец все это время что-то безостановочно говорит, ковыряясь вилкой в банке с рыбными консервами:
— …В дружину, а я говорю, на хрен мне ваша дружина, я на работе с утра до ночи и в выходные, и в праздники как проклятый и отгулов у меня на месяц, а я не беру, потому что надо, чтобы крутилось все, чтобы работали люди, чтобы людям хорошо было, каждый свое место знать должен, из 5-го Лешка ко мне просится, раздолбай, возьму, все равно работать некому, мне в санаторий надо на лето, здоровье никуда не годится, сын помощник, теперь вздохну, хоть есть с кем выпить, поговорить, сын весь в меня, молодец, сделал его человеком…