Трофейщик
Шрифт:
«Не сделал ты меня человеком, слава тебе Господи, — подумал Михаил, — и никогда я таким, как ты, не буду. А все деньги буду маме отдавать. Ты же все равно пропьешь. И конченый ты, папа, человек. Ничего тебе уже не поможет».
— Мама, спасибо, я пойду прилягу, а? Можно?
— Конечно, конечно, Мишенька, иди, я тебе сейчас постелю. Отдыхай. А ну, давай заканчивай пьянку, — вдруг сурово прикрикнула она на мужа. Тот удивленно поставил только что взятую бутылку.
— Что, что?
— Сворачивайся, говорю. Дай сыну отдохнуть. Иди на диван ложись, я прибираться буду. — Щеки у нее раскраснелись, она говорила грозно, но в глазах стояла радость. В эту минуту она чувствовала себя хозяйкой, одновременно подсознательно
— Давай, давай, я жду!
И он, с застывшим на лице удивлением, что-то тихо бурча, поднялся, шатаясь, и побрел в спальню.
Он лежал в своей комнате в темноте, которая в городе по ночам никогда почему-то не бывает абсолютной — с улицы через оконные проемы просачивается рассеянный свет уличных фонарей, волнами налетают огни проезжающих машин и автобусов. Город даже в самые глухие предутренние, предрассветные часы словно бы слегка светится, как радиоактивный элемент, и непонятны источники этого свечения. Миша, привыкнув к этой относительной темноте, хорошо различал книжный шкаф, полный замечательных вещей, и предвкушал удовольствие, которое он начнет получать прямо с завтрашнего утра, перерывая и листая сотни томов, по которым он так скучал столько времени. Письменный стол, тумбочка, шкаф с ненужной уже теперь детской одеждой, теплый паркетный пол — комната была хорошо прибрана, вид имела слегка нежилой, — мама все расставила и разложила по местам, но завтра он наведет здесь легкий беспорядок, придающий особый уют, беспорядок, означающий жизнь, действие, движение.
В коридоре громко зазвонил телефон. Миша с удовольствием слушал резкие переливчатые звуки, прикрыв глаза, — наконец-то звонит Его телефон, у Него дома, может быть, это кто-то уже звонит Ему… Шлепая задниками старых, разношенных домашних тапочек, протопал в коридор отец. Миша представил его у телефона — с заспанными глазами-щелочками, с опухшим лицом, в голубой майке и широченных черных трусах. «Эх, папа…»
— Алло, — хриплым голосом заговорил отец, подняв трубку. — Чего вы ночью звоните? С ума посходили? Спит он. Приехал, да. Завтра звони.
— Пап, я не сплю, — закричал Михаил. — Я сейчас подойду!
— Разбудили вот. Идет он, идет, подожди.
Михаил отбросил одеяло и выскочил в коридор, босой, завернувшись по пути в коротенький свой старенький халат.
— Да?
— Ну что, боец, вернулся?
— Виталик? Ты? Собака! Чего же ты раньше не позвонил?
— Раньше не мог, Миша. Давай приезжай ко мне, отметим твое возвращение.
— Виталик, я тут как бы лег уже… Может, завтра?
— Ну ты даешь. Тут куча народу собралась, все тебя ждут. Миш, раньше не могли, ей-Богу. Дела. Приезжай, все расскажу. Бери такси, если денег нет, я оплачу. Адрес-то помнишь?
— Ладно, Виталь, скоро буду. Ждите.
— Миша, ты что, уходишь? — Из кухни выглянула мама.
— Мама, Виталий в гости зовет. Я съезжу к нему — тут недалеко, ты же знаешь. Посидим с ребятами.
— Ой, Миша, поздно уже, как ты ночью-то поедешь?
— Да на такси, мам, денег на машину хватит. Не волнуйся. — Он улыбнулся. — Я уже большой.
— Ну что, поезжай, конечно. Только, как доедешь, обязательно позвони.
— Конечно, мам. Не расстраивайся. Все будет нормально. Я позвоню.
Он вышел на темную набережную Фонтанки — жили Кашины на углу Дзержинского и набережной — и не стал ловить такси, а решил прогуляться: до улицы Петра Лаврова он не спеша дойдет минут за тридцать.
Он шел по Фонтанке к Невскому, наступая в глубокие лужи. Через несколько шагов ноги были уже совершенно мокрыми, но он не чувствовал холода, а моросящий дождик не мешал и не раздражал Михаила — он был свободен, и с каждым шагом все глубже и глубже погружался в это пьянящее, сродни наркотическому возбуждению
состояние свободы. Остановился на Аничковом мосту, прямо под одним из рвущих узду коней, хорошо различимом в свете уличных фонарей Невского — блестел асфальт, редкие машины взрывали его тучами мелких брызг, искрящихся и сверкавших мгновенными вспышками на фоне черной полосы реки, зияющей узким провалом между ярко освещенных фасадов домов-дворцов. Он перешел Невский под мигающим желтым глазом светофора и начал спускаться вниз, снова в темноту набережной. Он шел, как хозяин по собственному большому и уютному дому, чувствуя себя в полной безопасности, предвкушая хорошую выпивку и веселую ночь, это был его город, и он пришел сюда, чтобы брать у этого города все, что заблагорассудится.Перед черной на фоне темно-фиолетового неба стеной Летнего сада свернул на Пестеля и слегка замедлил шаг — вдруг захотелось оттянуть появление у Виталия, еще прогуляться, подышать чудесным воздухом свободы, ведь завтра уже начнутся дела, начнется суета. Виталик — парень деловой, времени зря не теряет, отдыха не будет, это точно. Но это и здорово. Одеться нужно, привести себя в порядок, а потом… Машину нужно хорошую купить, зря, что ли, права дома валяются! Бабу хорошую нужно, квартиру — все в его руках, все будет! Он прошел мимо кинотеатра «Спартак», вспомнил, как ходил сюда с отцом — большим, красивым, в толстом черном пальто. По утрам, сделав гимнастику, он долго фыркал в ванной, потом выходил к столу в трусах, и Миша завидовал сильно развитым грудным мышцам, которые надувались и шевелились, когда отец двигал руками, брал вилку, чашку, папиросу… Сейчас у него торчат ребра и ключицы, смотреть противно, тьфу. Войдя во двор дома, где жил Виталий с родителями, Михаил понял, что родителей сегодня дома явно нет: свет горел в одной только комнате, из открытого окна которой неслись тихие звуки саксофона — Виталий берег покой соседей и никогда по вечерам не слушал громкую музыку, а слушал он ее, сколько Михаил его знал, всегда. Джаз был одной из самых сильных страстей Виталия, и он тратил бешеные деньги на то, чтобы достать новые заграничные пластинки.
Дверь открыл сам Виталий; он стал выше ростом, похудел и носил странную прическу — длинные волосы ровно подстриженной челкой падали до середины лба, наполовину прикрывали уши и пышной копной, напоминавшей аккуратную скирду сена, возвышались над теменем. Он был одет в белый свитер с высоким горлом, упирающимся в подбородок, и узкие короткие черные брючки.
— Ну, здорово, старик! — Виталий обнял его за плечи, проникновенно глядя прямо в глаза. — Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! О, каким ты кирпичом выглядишь! Извини, ты не виноват, я понимаю. Так, старик, ходить нельзя. Мы тебя приоденем! Давай проходи, старик, проходи. Девочки, пришел мой лучший друг — прямо из наших славных вооруженных сил пришел. Не снимай ботинки, не снимай, будем как приличные люди.
Михаил вошел в комнату Виталия и увидел трех девушек, удивительно похожих друг на друга — все с челочками, все светленькие, в коротких, почти одинаковых платьицах.
— А где же все? — спросил он, повернувшись к Виталию, закрывавшему дверь в коридор. — Ты говорил, все собрались.
— А это и есть все. Что тебе не нравится? Посидим спокойно, старик, поговорим. Это Ася, это Энни, это Джейн. Женя по-нашему.
— Вилли, представил бы друга, — сказала Ася.
— Михаил. — Кашин неловко потоптался по ковру — он неуютно чувствовал себя в мокрых тупоносых черных ботинках и дурацких своих брюках. Под ложечкой сладко засосало, ему ужасно нравилось, как выглядели эти девчонки, как вел себя Виталий — Вилли то есть. Похожих персонажей он видел в армии в журнале «Крокодил» — стиляги. Вот здорово!
— Садись, старик, отдыхай. — Виталий-Вилли взял со стола красивую фигурную бутылку с красной жидкостью и налил в четыре маленькие рюмочки. — Ликеру выпьешь?