Трофейщик

— Я его пальцем не тронул, Яков Михайлович.

— Виталий, Виталий, ты же такими делами никогда не занимался, что тебе, делать больше нечего? Куда ты полез? Кто же еще, если не ты? Я же знал, что у тебя с ним что-то есть, специально тебе сказал, что мы его берем, а на следующий день — бац! — и нет Ильгиза. Я не верю в совпадения, Виталий, да еще в такие. Ну, все уже сказал, давай до конца.

— Яков Михайлович, — Лебедев встал, — Богом клянусь! — Яков Михайлович поморщился. — Не знаю я, кто это сделал, не знаю. Вам бы сказал. Не знаю…

Яков Михайлович внимательно смотрел на Виталия. Он действительно знал Лебедева тридцать лет.

Вернее, это Виталий думал, что тридцать, на самом деле Яков Михайлович заочно познакомился с ним еще раньше, когда следил за валютными махинациями и спекуляцией так называемыми предметами культа, которыми занималась преступная группа, возглавляемая молодым, наглым и дерзким Виталиком — Вилли, как он тогда себя называл. Вторым человеком в группе был некий Кашин. Остальные пять человек являлись грубой рабочей силой и не представляли из себя никакой ценности для органов. Этих-то пятерых и посадил тогда молодой офицер КГБ Яков Михайлович Сумской. Виталий же с Кашиным остались на свободе в качестве ценнейших осведомителей, сделавших Якову Михайловичу всю его дальнейшую карьеру, давших ему возможность построить эту дачу, обеспечить себя, своих детей и внуков и быть всегда на хорошем счету у начальства. Причем Кашин об этом вообще не подозревал. Все знал один Виталий. Миша Кашин же работал, что называется, на чистом глазу, засылался Лебедевым в те компании, где ему не доверяли, а потом Виталий благополучно сдавал всех и вся, а Яков Михайлович своими средствами обеспечивал Кашину безупречную репутацию в глазах подельников. Правда, Миша Кашин, став уже Михаилом Петровичем, начал попивать, причем приставка «по» быстро отпала, и он принялся просто пить с такой страшной силой, что Яков Михайлович стал подумывать, а не убрать ли его совсем, от греха подальше, но Лебедев отговорил его. И то правда — мозгов у Михаила Петровича оставалось все меньше и меньше, компании становились все хуже и хуже, и реальной опасности он из себя уже не представлял. Они оставили его в покое, а Лебедев даже выкупил кашинскую однокомнатную квартиру, которую тот умудрился пропить. Не то чтобы в буквальном смысле, но чуть было не лишился ее, попав в лапы спекулянтов недвижимостью, которые предложили поменять квартиру на комнату с фантастической доплатой. Кашин к тому времени уже вообще ничего не соображал и радостно заключил сделку. Все оказалось, конечно же, чистой липой, и бомжевать бы сейчас Михаилу Петровичу в лучшем случае, а в худшем — вообще не жить, если бы Лебедев случайно не позвонил ему — просто так, в приступе ностальгии, и не узнал о его новом коммерческом предприятии. Квартиру он спас, но общаться с Кашиным перестал, решив, что это последний шаг, который он предпринимает для спасения бывшего друга и теперь с него хватит. Правда, был еще нюансик.

— Ну хорошо, с первой частью мы разобрались. Теперь давай перейдем ко второй — что за оружие и что за золото?

— Ох… — Лебедев тяжело вздохнул. — Я, понимаете, даже не знаю, как сказать. Стыдно. Я же сначала сам не очень верил…

— Так ты что, Ильгиза кинуть хотел? Вот уж не верю, Виталий, не верю. Вовек бы тебе потом с ними не разобраться было. Одно дело — убрать незаметно, а кинуть живого человека — ой-ой-ой, с твоей осторожностью…

— Да тут все вместе. Понимаете, когда я кашинскую квартиру выкупил, он мне рассказал…

— Кто — Кашин? Да ты чего, Виталий, давай серьезно говорить…

— Да я и говорю серьезно. Кашин, когда трезвый, не врет. Особенно мне. И особенно в той ситуации. Понимаете… — Лебедев вдруг из респектабельного пятидесятилетнего мужчины превратился снова в двадцатилетнего Вилли, пойманного на мелочи и трясущегося от страха, от неизбежности наказания, неведомого и поэтому страшного. — Понимаете, Яков Михайлович, это даже смешно, — он хмыкнул, — как в детстве, когда читаешь истории о кладах. Миша ведь у меня ездил один последнее время. Ну, по деревням. Я занимался делами в городе, а он водитель был из нас самый лучший, да и с головой все в порядке. Сначала-то мы вместе мотались, а потом я подумал — что тратить, как это говорилось тогда, человеко-часы… Ну и отправлял его одного…

— Ну, давай, давай, ближе к делу, — подбодрил запинающегося Виталия Яков Михайлович.

— Так вот это самое дело и есть. После истории с квартирой он мне позвонил, вызвал к себе. Я приехал, а он говорит: Виталий, мол, спасибо, я тебе все деньги верну и еще заработаешь, мы же друзья, мол… ну, пьяная сентиментальность у него… Хотя он трезвый был тогда, но нервы-то все равно ни к черту… Так вот, говорит, в одну деревеньку приехал он лет двадцать назад, у старушки остановился какой-то на окраине. Старуха сумасшедшая совершенно. Святым духом питается, говорит. Смотрел он на нее, смотрел, ну, пару досок взял — дешевка, новодел, но хоть что-то. Собрался уже было дальше ехать — наводки у нас были, да интересно ему стало, чем же бабка живет — никто к ней не ходил, не работала она нигде. Да там и работы-то — либо собственное хозяйство нужно было иметь, либо лесопилка километрах в трех — куда ей… Один раз увидел, как бабка консервы ест. Посмотрел — консервы немецкие, с войны еще. А она ест, и хоть бы что. Короче говоря, выяснил он, что бабка в лес ходит, где-то затаривается. Пошел за ней в лес. Она — в болото. Он за ней полез, но бесполезно. Бабка по каким-то своим вешкам шла, он их не увидел, не прошел. Ну, стал у нее жить, ждать следующего захода. Бабка-то вроде и не понимала, что Мишка у нее живет, — ей все равно было. Еда у него кончилась, а уезжать боялся — мог пропустить бабкин выход на болото. Дотерпел, говорит, еле-еле. Пошел за ней, прямо за спиной. Потом, говорит, злился, что сразу так не сделал; пока шли, бабке даже вроде весело было, что не одна она — сыночком его называла. Сыночек, говорит, сейчас кушать будем, сейчас я тебе покушать дам… Короче говоря, в грязи по уши, добрел он за ней до немецких блиндажей. Вот, Яков Михайлович, в двух словах — все.

— Что — все? Все, все… Ты что, хочешь сказать, что там золотые горы? Молочные реки? Ты что, в детство впал? Рано, Виталий, для маразма, рано.

— Яков Михайлович, я Мишке в этом смысле верю. Он так врать не будет. Оружие там законсервированное лежит. Оружие и золото. Бабка-то консервы из ящиков таскала, а Мишка говорит, как посмотрел, чуть в обморок не упал…

— Да, ну и истории ты мне рассказываешь, Виталик. Не ожидал. Серьезный человек, ай-ай-ай…

— Яков Михайлович, хотите — верьте, не хотите… Я вам все, как на духу.

— Ну, допустим. И что же ты думаешь, двадцать лет сокровища Флинта в лесу лежат под Ленинградом, тьфу, под Петербургом, и никто ничего? Один Кашин такой умный?

— Понимаете, я до последней минуты сомневался. А теперь вот думаю, что да, Лежат. Мы-то с Мишкой поездили по области, там такие места есть — ни в какую тайгу мотаться не надо. Словно нога человека не ступала. Совершенно неосвоенные места — глухомань. А в том, что там что-то есть, я теперь больше чем уверен.

— Это отчего же?

— Понимаете, я туда своих людей отправил, ну, так, налегке, осмотреться, приметы Мишкины сверить. Ну и наткнулись они на конкурента. В том самом месте, про которое Кашин рассказывал. Тоже спец. Не просто так в лесу гулял. Профессионал. Одного моего человека застрелил, второго ранил и ушел. Сейчас ищем его. Так что есть там что-то, а Кашин говорил, что есть столько, что при наличии мозгов на всю оставшуюся жизнь хватит. Вот такие дела. Я под это дело и с Ильгизом думал поторговать. Он человек левый, концов никаких, я бы всегда отмазался.

— Ну, это еще как сказать. От кого бы отмазался, а от кого бы и нет. Тут меня больше волнует, кто там еще в лесу ошивается. Как это — застрелил? Кто такой? Видели же его?

— Говорят, мальчишка, лет двадцать пять. Ищем, я уже информацию кое-какую собрал, найдем, Яков Михайлович, найдем, Питер — город маленький.

— Виталий, если ты врешь, пеняй на себя. Мне сейчас только не хватало таких проблем. А если не врешь, мы с тобой благополучно расстанемся ко всеобщему, я думаю, удовольствию. Хотя и привык я к тебе за эти годы, ох, привык. — Яков Михайлович снова похлопал Лебедева по плечу. — Как ты без меня-то будешь? Пропадешь ведь. Привык небось под опекой находиться, расслабился, а?

— Яков Михайлович, если все так, как говорил Кашин, можно будет дальше и не суетиться. Годы-то уже какие — можно и на покой.

— Покой нам только снится, Виталий. А следопыт этот мне нужен немедленно. Сделай все, чтобы он предстал пред мои очи. Понятно?

— Понятно, Яков Михайлович.

II

Алексей довез Катю на такси до самого дома — рано или поздно, но ей нужно было возвращаться, тем более, что, как она сказала, да и сам Алексей это видел, чувствовала она себя неважно.

— Поеду я домой, Алеша, полежу, полечусь, вечерком созвонимся и завтра увидимся, — сказала она ему.

— А что с тобой, Катя?

— Ну, Алеша, это чисто женские дела, — она улыбнулась, — не волнуйся, пожалуйста, ничего страшного нет.

Они поднялись на пятый этаж, и Алексей поцеловал ее.

— Ну, давай лечись. Завтра чтобы была как огурчик. Я же уезжаю через три дня.

— Конечно, Алеша, не грусти. Звони вечером. Все, пока.

Дверь за Катей мягко закрылась, и Алексей медленно пешком стал спускаться по лестнице. Ему нужно было съездить на работу и оформить отпуск — с этим проблем никаких не было, и он снова впал в состояние отрешенности, в состояние, которое охватило его тогда, на «Горьковской», перед встречей с бравыми светотехниками. Он вышел из подъезда и пошел вперед, не глядя по сторонам, не обратив внимания, как с лавочки, стоящей у парадного, поднялась высокая фигура в плаще.