Тропинка в небо(Повесть)
Шрифт:
Перед антрактом в зале появился Игорь. С ним была круглолицая девушка с длинной русой косой и с красиво припухшими веками.
— Марий, атас! — весело сказал Захаров.
Игоря заметили все, кто нетерпеливо ждал его. Мотко и Славичевский начали потихоньку пробираться к выходу.
В антракте Толик, Вася Матвиенко и Манюшка подошли к Игорю.
— Шура! — воскликнул Козин. — Вот люди, ради которых я трачу свое драгоценное время, таскаясь по балам и вечеринкам. Протяни им руку, ибо дружески протянутая рука притягивает к себе сердце.
Начали знакомиться. Шура с откровенным
— Так вот вы какая… Марий! Мне Ленька все уши прожужжал. Я даже ревновать начала.
— Вашему Леньке салазки бы загнуть, болтун несчастный — находка для шпиона! — сердито отозвалась Манюшка и отошла.
За нею, извинившись, потянулся Вася. Синилова они нашли перед той же картиной и в той же мнимо-созерцательной позе. Заметили, что несколько «заговорщиков» неподалеку ведут за Блондином-брюнетом неослабное наблюдение.
— Прекрасный вид, — сказала Манюшка. — Деревья в золоте, дорога. Где-то неподалеку должна быть речка. Вообще деревенские виды не сравнить с городскими.
— Н-да… — Синилов напустил на себя вид знатока. И, следуя велению своей необыкновенной любви к самокритике, начал бичевать себя: — А я, болван, всю жизнь прожил в городе и, фигурально выражаясь, не могу отличить рожь от пшеницы. Это, конечно, сказывается и на вкусах.
— У тебя, по-видимому, склонность к индустриальному искусству, — сказал Матвиенко. — Вон там, видишь? — Он показал на противоположную стену. — Висит картина «Металлурги». Она должна ударить по самым интимным струнам твоей души. Непередаваемая красота: несколько человек в брезентовых робах орудуют ломами, и плавка обдает их искрами. Пойдем-ка… кхе, кхе… насладимся.
Они потянули его за оба рукава, и Синилов неохотно поплелся за ними, поглядывая по сторонам — нельзя ли сачкануть. Но конвоиры были бдительны.
Выбравшись из живого круга, опоясывающего танцующих, у колонны под площадкой для оркестра они «случайно» наткнулись на оживленно беседующих Шуру, Игоря и Толика. Манюшка, чтобы предупредить поползновение Блондина-брюнета к бегству, взяла его под руку. Синилов попытался освободиться, но Манюшка вцепилась, как клещ, и встала так, что он оказался рядом с Шурой.
— Знакомьтесь, — сказала она невинно.
— Знакомы, — буркнул Синилов, не глядя на свою соседку, которая улыбалась обрадованно и смущенно. — Чего вы ко мне привязались? Отпусти руку!
— О замшелый грубиян! — горестно воскликнул Игорь. — Вот она, современная молодежь!
Прозвенел звонок, и все повалили в зрительный зал. Подождав, пока освободится проход, они тоже двинулись — Толик и Вася впереди, потом Синилов с Шурой, опекаемые с боков Игорем и Манюшкой, а замыкали шествие Славичевский и Мотко.
В зале они сразу увидели Евстигнеева, который торчал среди пустого ряда и призывно махал рукой.
Только уселись — начался концерт. Манюшка искоса наблюдала за соседом. Ленька весь пылал — хоть жарь на нем желуди. Он, может, и рад был бы примириться с Шурой, но, конечно, разозлился на товарищей: мол, какого черта суются в его личную жизнь?
Вот он решительно встал и шагнул влево — путь ему преградил целый ряд коленок.
— Чего толчешься? — прошипела Манюшка. — Мешаешь.
Блондин-брюнет
толкнулся вправо — там тоже коленки.— О гяур, — прорычал Игорь Козин, — после художественной части заставлю чистить мои ботинки — будешь знать, как топтаться по чужим ногам.
На них шикали со всех сторон, и Синилов, видно, не осмелился поднять скандал. Он уселся, обиженно сопя. Украдкой глянул на взволнованное лицо Шуры. Она кусала губы, с трудом сдерживая слезы. А на сцене звучала музыка и задушевно пел фельдшер Сухой:
Вьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза, И поет мне в землянке гармонь, Про улыбку твою и глаза.Видно, песня тронула не только Манюшкино сердце. Когда загремели аплодисменты, Блондин-брюнет повернулся к ней и добродушно стукнул ладонью по затылку.
— Делать вам больше нечего, черти полосатые! — И ухмыльнулся смущенно и виновато.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Первомайский парад. Не всем дано вести
Батальону спецшколы ВВС было приказано в ночь на двадцать девятое апреля прибыть на центральную площадь города на гарнизонную репетицию парада.
После ужина в коридорах и классах было людно.
Манюшка с Васей стояли в коридоре у окна, глядя в заречную даль города и тихо беседуя. И мягкие сумерки, медленно опускающиеся на весенний, умытый недавним теплым дождем Днепровск, и приподнятая атмосфера в школе — все это будило доверчивость в душе, вызывало на откровенность. Вася размечтался.
— Вот закончим школу, училище и представляешь, какая жизнь интересная начнется? Мчишься в небе, как вольный сын эфира, вокруг простор, голубень, чистота, красота, не каждому доступная. Ты один, душа твоя отдыхает, мир лежит под тобой, как будто на смотринах, и ты чувствуешь себя демоном или богом.
— Хорошо поешь, только в небе-то нужно будет работать, — приземлила его Манюшка. — Кто это пустит тебя туда бездельничать? Это раз. А второе — почему это в небе ты будешь один? А экипаж?
— Нет, я только в истребители.
— Многие мечтают в истребители, — вздохнула Манюшка. — Но сие, кажется, от нас не зависит: кто по здоровью не пройдет, кто не попадет по разнарядке. Да и себя ведь не испытали: изучаем парашютное дело, а ни разу еще не прыгали. А может, когда придет время, и не сможем прыгнуть. Натура воспротивится — и все.
— Ну, себя-то можно воспитать, заставить, в конце концов. А вот здоровье… кхе, кхе… Учишься от комиссии до комиссии, и все время висит — а вдруг не пройдешь очередную? Сколько уже знакомых ребят отсеялось! Особенно обидно, если не пройдешь последнюю медкомиссию — после окончания школы. Мало сказать — обидно. Я не представляю даже, что делать, если это на меня вдруг обрушится.
— Что-то ты то в небо взлетаешь, то носом в землю тычешься. Пока живы и пока нас не отчислили, будем надеяться… Кстати, у тебя все шансы вытянуть на медаль и поступить в академию.