Тростник под ветром

Жандармский майор все так же пристально, исподлобья смотрел на Киёхара. Он не перебивал его. Сэцуо неправильно истолковал его молчание, решив, что убедил своего собеседника. А в действительности майор не испытывал ничего, кроме ненависти к этому вольнодумцу, который осмеливается клеветать на действия военного руководства.

— Еще один вопрос, теперь уже из другой области...— майор откинулся на спинку стула и затянулся папиросой, приняв спокойную позу человека, чувствующего за спиной поддержку мощной организации — армии. Майор держал себя, как человек, который, зная о собственной полной безопасности, с высоты своего превосходства с осуждающим презрением смотрит на собеседника.— Вы, наверное, полагаете, что беда будет невелика, если нынешняя война кончится для Японии поражением?

Вопрос был не из приятных. Киёхара стало не по себе.

— Поражение было бы чрезвычайно прискорбно.

— Гм... По разве единство общественного мнения, единство всех помыслов народа не является главным, необходимым условием победы?

— Разумеется, является.

— Вам, вероятно, известно, какие огромные усилия прилагает сейчас и правительство и военное руководство для создания такого единства?

— Да, я знаю об этом.

— Отлично. В таком случае, для чего же, позвольте спросить, в то самое время, когда военное командование старается разъяснить народу, что наши войска вступили в Индо-Китай исключительно во имя выполнения взятых на себя моральных обязательств по совместной обороне этой страны, вы публикуете статьи, сеющие сомнения и вводящие в заблуждение общественное мнение?

— Вы ошибаетесь. Я вовсе не имел в виду ничего подобного. Моя статья — это просто-напросто справедливая критика, не больше.

— Справедливая критика? Значит, вы считаете, что если критика справедлива, то можно мутить умы?

— Что такое?! По послушайте!..— несколько растерянно проговорил Сэцуо Киёхара.— Вы сами все время упоминаете об общественном мнении. Но ведь если общество заблуждается, его надо направить по правильному пути!

— И вы считаете, что, опубликовав пару статей, вы сумеете направить общественное мнение в должное русло?— холодно сказал майор.— Вы считаете, что ваши статьи обладают столь могущественной силой воздействия? Руководство армии на протяжении долгих лет прилагало все силы для того, чтобы идейно возглавить народ, и добилось этого только ценой огромных усилий. Да и сейчас еще эта задача осуществлена далеко не полностью. Журнал «Синхёроп» выходит тиражом в шестьдесят или в семьдесят тысяч. Даже если предположить, что все его подписчики придерживаются одинаковых с вами взглядов, все равно, с точки зрения всего народа в целом, это не более, чем горстка смутьянов... Вот единственный результат, которого вы способны добиться.

— Но позвольте... Вы толкуете все это как-то уж чересчур произвольно! Ведь так же получается, что никакая критика невозможна! А без критики что же станет с нашим общественным мнением?

— Критику осуществляют органы, призванные руководить обществом, и делают это на основе тщательного изучения всех фактов. Этого вполне достаточно.

— Нет, я не могу с этим согласиться. Значит, критику со стороны вы считаете бесполезной?

— Неужели вы думаете, что ваше единоличное мнение более правильно, чем руководящий курс, который является результатом неустанного труда нескольких десятков людей, возглавляющих армию? Или вы считаете всех военных до такой уж степени ни па что не пригодными?

— Иными словами, вы запрещаете мне впредь заниматься обзорами текущей политики, так?

— Ничего подобного. Продолжайте писать, пожалуйста... Критиковать — ваше право, во желательно, чтобы ваша критика шла в ногу с руководящим курсом властей.

— То есть, попросту говоря, вы предлагаете мне славословить действия военного руководства?

Жандармский майор чуть усмехнулся, глядя со снисходительной жалостью на своего окончательно растерявшегося собеседника.

На обед Киёхара принесли чашку лапши с едва заметными признаками растительного масла; затем опять продолжалось «расследование». Вечером ему разрешили уйти, и он вернулся домой под проливным дождем, совершенно подавленный. А на следующее утро его снова вызвали в жандармское управление.

Он упорно отказывался писать объяснительную записку. Писать подобный документ казалось ему равносильным признанию своей вины и просьбе о снисхождении. А Сэцуо Киёхара не считал себя в чем-либо виноватым.

— В моей статье все факты изложены правильно. Мне не у кого просить прощения. Можете обвинять меня в чем угодно, но в этом пункте я уступить не могу. Если вы приказываете мне отныне не браться за перо, что ж, я перестану писать. Но если мне предложат восхвалять действия военного руководства, я сам первым откажусь от профессии журналиста. Только, пожалуйста, не поймите меня неправильно. Я не собираюсь выступать против курса наших военных руководителей, я просто стою за справедливую критику, вот и все.

Несмотря па непримиримую позицию, занятую Киёхара в процессе этого «дознания», жандармы, очевидно, все же не решились сразу его арестовать. Прочитав ему наставление угрожающего характера, они на сей раз ограничились предупреждением, что отныне будут внимательнейшим образом следить за всеми его статьями, и после полудня отпустили Киёхара домой. Тайфун уже миновал, небо то прояснялось, то вновь затягивалось тучами, погода была неустойчивая.

Выйдя из здания жандармского управления, Киёхара, понурившись, медленно побрел вдоль набережной по направлению к редакции «Синхёрон». Он устал, и настроение у него было подавленное. Тяжелее всего было сознание, что свобода слова растоптана окончательно. А он-то думал, что уж кто-кто, а он еще имеет возможность свободно критиковать и внутреннюю и внешнюю политику государства. Он считал это своим правом, привилегией, присущей его профессии международного обозревателя. Прислушивались же премьер Коноэ и министр иностранных дел Тоёда к его мнению!.. Но для жандармов это не имело никакого значения. Наступили удивительные времена, когда жандармерия руководила всем общественным мнением в стране.

А его собственное место в жизни, роль, которую он играл в обществе, па поверку оказалась ролью пустого, никчемного болтуна. Но этот болтун требовал свободы и уважения к печатному слову и готов был, если понадобится, отстаивать свои требования до конца. В этой решимости Киёхара черпал последнюю моральную опору... И все-таки оказалось, что фактически он бессилен. Отказ от подачи объяснительной записки — вот единственное, чего он сумел добиться. И если эта гигантская, располагающая разветвленной организацией машина — армия — окончательно подавит свободное слово, тогда он, Сэцуо Киёхара, будет слабее и беспомощнее комара. Сопротивление ничего не даст, оно только навлечет на него кару. Беспощадный ветер эпохи сметет и опрокинет его.

И все-таки в душе он немного гордился тем, что так непоколебимо, отстаивал свою точку зрения, вопреки нажиму жандармов. «Не посмеют они арестовать меня!» — думал он. Он спокойно шел по прохладному коридору высокого здания, в котором помещалась редакция журнала «Синхёрон». Ему хотелось поскорее увидеться с Асидзава и рассказать обо всем, что случилось со вчерашнего дня. Киёхара и во сне не снилось, что своим трагическим положением он обязан Иоко, невестке этого самого Асидзава, несколько дней назад побывавшей с визитом у генерала Хориути.

Плотные листья бананов в саду за окном растрескались, напоминая крестьянский соломенный плащ; в воздухе чувствовалось приближение осени. Прошло уже больше месяца с тех пор, как Иоко проводила Тайскэ в армию. Дни тянулись пустые, ничем не заполненные.

На письменном столе Тайскэ по-прежнему лежали книги по юриспруденции, на прежнем месте стояла пепельница и подставка для спичек. Иоко каждый день присаживалась к этому столу. Она пыталась представить, будто сидит за столом не она, а Тайскэ, всегда работавший дома по вечерам. В такие минуты сознание Иоко как бы раздваивалось — она как будто наблюдала за собой со стороны. И часто тяжелый вздох невольно вырывался из ее груди. Иоко не знала, как тяжело приходится Тайскэ в армии, какие муки ему приходится терпеть. Ее терзала только тоска по любимому, тоска брошенной, покинутой женщины.

Хлопоты по хозяйству перестали занимать ее, она не испытывала никакого интереса к бурным событиям окружающей жизни, которая день ото дня становилась все напряжённее. Только в чтении Иоко находила спасение от одиночества. Невыразимо тоскливо сидеть одной в этой комнате, в которой они прожили вдвоем целый год. За' что бы она ни взялась — ничто не помогало; расставляла цветы в вазах — ее терзала тоска, убирала цветы прочь — ей становилось еще тяжелее. Опустевшая комната угнетала ее и ночью и днем.