Тростник под ветром

После поверки сразу шли на завтрак. Когда Тайскэ вместе с другими солдатами направился в столовую, его неожиданно окликнул командир отделения:

— Асидзава!

— Слушаюсь!

— Сейчас я проверю твои личные вещи. Все вещи выложить на кровать!

Унтер-офицер Хиросэ, засунув руки в карманы брюк, вразвалку вошел в казарму. Тайскэ бегом бросился к своей койке и достал свои вещи, разложенные на полке.

Писчая бумага и конверты, перо и чернила, мыло и зубная щетка, носки и перчатки, два. письма от Иоко, полевая книжка и билет резервиста, сберегательная книжка и личная печатка, две смены белья...

— Книги есть?

— Никак нет.

— Ври больше! Есть, не иначе!

— Никак нет, книг не имею.

Командир отделения Хиросэ с улыбкой на полном лице развернул письмо Иоко.

— Эта женщина тебе кто?

— Жена.

Хиросэ начал неторопливо читать исписанные мелким почерком листы. В- помещении в этот момент не было ни души. Все ушли в столовую, и на короткое время воцарилась непривычная тишина. Стоя навытяжку, Тайскэ ждал, пока унтер-офицер закончит чтение писем сто жены.

Он испытывал нестерпимую нравственную муку. Ему казалось, что все сложные, топкие отношения между ним и Иоко, вся их любовь предстала обнаженной перед чужим, посторонним человеком. У Тайскэ было такое чувство, словно его голого выставили на всеобщее обозрение. Даже такие интимные личные тайны, оказывается, запрещено иметь солдату...

— Кто такой генерал Хориути?

— Осмелюсь доложить, я с ним незнаком.

В письме Иоко в нескольких словах сообщала, что ходила к генералу Хориути, но ничего не добилась. Зачем она к нему ходила — этого унтер-офицер, к счастью, не понял.

— Это еще что такое! — внезапно произнес он.— «Ты сказал, что не умрешь, что обязательно вернешься ко мне живой. Эти твои слова — единственное утешение в печальной жизни, которую я сейчас веду». Ты что же, говорил, что обязательно вернешься живой?!

Тайскэ не сразу нашелся с ответом.

— Говорил?! — наступал унтер.

— Жене я не мог сказать иначе.

— Болван! Разве можно воевать с такими мыслями? Война это не игра в солдатики! Гнилая душа! Ладно, я сделаю из тебя человека! Бери винтовку и выходи во двор, живо!

Командир отделения швырнул на кровать письма и, резко повернувшись, вышел из комнаты. Тайскэ поспешно собрал вещи, положил их на место, намотал обмотки и, схватив винтовку, выбежал во двор казармы. Он испытывал чувство, близкое к отчаянию.

Над просторным плацем перед зданием казармы только-только взошло утреннее солнце, солдат не было видно. Унтер-офицер Хиросэ ждал Тайскэ, стоя под большим деревом вишни. Ординарец командира полка верхом выезжал из ворот, держа на поводу другую, до лоска вычищенную лошадь,— поехал встречать полковника. Ветер завивал в струйки песок на плацу и гнал его к казарме.

Тайскэ быстро подбежал к унтер-офицеру и вытянулся перед ним по стойке «смирно». Унтер-офицер не смотрел на него,— отвернувшись в сторону и делая вид, что задумался, он дергал себя за ухо. Военная форма плотно обтягивала его зад, под кителем круто поднималась широкая грудь.

— Сейчас будешь в течение двадцати минут тренироваться в ходьбе. Пойдешь кругом по плацу, на каждом углу поворот. Да шаг отбивай как надо; Начинай!

Тайскэ взял винтовку на плечо и начал маршировать, энергично сгибая колени. Пустой плац был огромен. Светило солнце, дул ветер. На душе у Тайскэ была пустота. Дойдя до конца плаца, он повернул налево!, прошел до угла и опять повернул. Унтер-офицера уже не было. Офицер оставил его на плацу одного, а сам, наверное, пошел завтракать. Тайскэ еще ничего не ел. Вот показались солдаты, возвращавшиеся из столовой по галерее. Они высунулись в окно и смотрели, как маршировал Тайскэ.

Вчерашнее переутомление и пустой желудок быстро дали себя знать — Тайскэ сразу устал. Пройдя двести метров строевым шагом, Тайскэ весь вспотел, а через четыреста метров он уже задыхался от усталости. Куда ушел командир отделения? Он не понимал, за что его так мучают? Что-то произошло после того, как вчера его вызывал к себе командир роты. Из письма Иоко Тайскэ знал, что она ходила к генералу Хориути, но не мог и предположить, что генерал написал письмо! в жандармское управление.

Он начал сбиваться с шага, голова кружилась. Тайскэ обошел плац уже пять раз, делая повороты на углах; когда он начал шестой круг, появился унтер-офицер Хиросэ, ковырявший зубочисткой в зубах. Только теперь и началась настоящая, беспощадная тренировка. Хиросэ приказал ему ползти. Вперед, триста метров! И он полз, задыхаясь от пыли. Затем Хиросэ дважды заставил его обежать вокруг плаца, тренировал в отдании чести и потом снова скомандовал: «Бегом — марш!»

Унтер не спеша прохаживался по плацу и время от времени обрушивался на Тайскэ с бранью. Он спокойно, с мягкой улыбкой смотрел на солдата Асидзава, измученного голодом и жарой. Все это было для него самым привычным делом. Хиросэ нисколько не тревожило, что какой-то солдат, из студентов, еле держался на ногах от усталости, весь покрытый потом и пылью. В эту минуту унтер чувствовал себя представителем армии, представителем верховного главнокомандующего — императора.

Всякая физическая усталость вызывает в конце концов усталость душевную. Совсем измученный, Тайскэ стал постепенно терять всякую веру в свои силы. Возможно, его попытка ни о чем не думать, ни на что не реагировать была недостаточным компромиссом с его стороны. Законы армии жестоки и не знают пощады: те, кто не сотрудничают активно, должны быть безжалостно сметены прочь. Слабый, неокрепший росток тростника готов был сломиться под натиском жестокого урагана эпохи и беспощадных законов армии. Чтобы не сломиться, чтобы остаться жить, не оставалось ничего другого, как гибко, покорно клониться в ту сторону, куда пригибали его порывы ветра... В утренние часы занятия в полку проводились в классах, и на просторном плацу Тайскэ Асидзава один-одинешенек бегал, ползал, маршировал и поворачивался то кругом, то вполоборота. Несколько часовых, стоявших у проходной будки возле ворот, посмеиваясь, издали наблюдали за этим спектаклем.

Наконец тяжелая тренировка была закончена. Тайскэ прошел следом за командиром отделения в его комнату— неуютное помещение, в котором жили семь унтер-офицеров. Здесь стояло семь кроватей и три стола. В комнате никого не было. Хиросэ приказал Тайскэ сесть к свободному столу и положил перед ним стопку чистой бумаги. . .

— Слушай хорошенько! Пиши все свои мысли об армии, начиная со дня прибытия в полк. Сколько это займет времени, не важно. Не торопись и пиши все подробно. Когда кончишь писать, получишь еду.

Тайскэ еще не завтракал. От переутомления у него темнело в глазах. Усталой рукой он машинально взял ручку. О чем писать? То, что переполняло его душу, не могло быть выражено на бумаге даже намеком. Унтер уселся на стул, широко расставил ноги и неторопливо закурил, папиросу. Судя по его спокойному улыбающемуся лицу, можно было подумать, что он наслаждается этой пыткой. Лицо у него смышленое, жизнерадостное. На вид ему года тридцать два, тридцать три. Хиросэ был призван в армию из запаса.

Взяв перо, Тайскэ придвинул к себе лист бумаги и вдруг вспомнил контору адвоката Яманэ. Прошло всего десять дней с тех пор, как он занимался в этой конторе юриспруденцией. В то время у Тайскэ были какие-то надежды, какой-то интерес к жизни, честолюбие, цель, во имя которой стоило работать. И главное—была свобода. Сейчас он лишился всего, спим обращаются даже хуже, чем с рабом, безжалостнее, чем с заключенным. И когда Тайскэ на мгновение представил себя со стороны, несчастного, униженного хуже последней скотины, непрошеные слезы невольно выступили у него на глазах.

— Ну, что ты там возишься? Пиши быстрей. Не станешь писать, так и будешь сидеть здесь до вечера! — громко сказал Хиросэ.

Тайскэ положил ручку на стол и встал.

— Господин командир отделения, я хочу знать, в чем я провинился? Объясните мне, в чем моя вина? — с усилием выдавил он из себя. Его душил гнев.

— Что, что такое? — Хиросэ захохотал.— Прекрати болтовню. Твое дело выполнять приказания, и баста. Не сметь распускать нюни!

Стоя неподвижно, с вытянутыми по швам руками, Тайскэ закрыл глаза. Из-под закрытых век слезы скатились с ресниц и потекли по щекам. Здесь, в казарме, казались бессмысленными и ненужными все порядки, принятые в нормальной жизни. Здесь не существовало пи справедливых суждений, ни справедливых порядков, ни справедливого протеста. «Это ад, ад, на который обречены мужчины...» — подумал Тайскэ. Удар по щеке заставил его испуганно открыть глаза. Прямо перед собой оп увидел лицо унтера.