Тростник под ветром

Через несколько дней после воздушного налета госпожа Асидзава пришла навестить Тайскэ. Она принесла ему письмо от Уруки.

Госпожа Сигэко в душе понимала, что считанные встречи отделяют ее от вечной разлуки с сыном. «Что ж, может быть, так все-таки лучше, чем погибнуть на фронте...— думала она.— Здесь возле него родители, с ним жена, она ухаживает за ним... Надо считать, что такой жребий все-таки лучше...» Ее сын был слишком мягким, слишком смиренным для этой жестокой жизни.

Поговорив с Тайскэ о всяких пустяках, сообщив ему разные домашние новости, мать вышла из палаты, чтобы поблагодарить профессора и госпожу Кодама за заботу о сыне. Иоко прочла мужу письмо его «боевого друга». Уруки писал крупным, размашистым почерком, каким часто пишут корреспонденты.

Письмо было датировано началом февраля, местонахождение части не указывалось, но можно было догадаться, что Уруки находится где-то в районе Борнео. Такэо Уруки повысили в звании — он стал солдатом первого разряда.

«Со времени отъезда из Японии нам только вчера, впервые доставили почту,— писал он,— Твое письмо тоже получил лишь вчера. Тебе здорово повезло, что избавился от военной службы. Но, видимо, болезнь была нешуточная, раз тебя отпустили.

А меня никакая хворь не берет. Признаться, я не думал, что жизнь па экваторе будет такая привольная. По сравнению с нашей жизнью в казарме служба за границей— сущая забава. Пьем английское виски, французских вин тоже хватает, а это, доложу тебе, совсем невредная штука. Что поделаешь, поневоле приходится ценить каждый прожитый день, ведь неизвестно, что ждет вас завтра, вот и гуляем, пока есть возможность. Все равно скоро нас отправят куда-нибудь поближе к Новой Гвинее. Здесь (впрочем, тебе, наверное, непонятно, какие места я имею в виду) девушки на загляденье. На днях должны приехать и наши японки, из так называемых «сопровождающих армию».

Унтер Хиросэ получил звание фельдфебеля. Здесь, да границей, его не узнать, сам достает вино, позволяет новобранцам выпивать, а если кто ленится — смотрит сквозь пальцы. Правда, он по-прежнему частенько лупит солдат, но, как ни странно, люди относятся к нему неплохо. Только противно, что он так и рвется скорее в бой, ходя мы еще не побывали под пулями. Он — это -я о Хиросэ — заядлый милитарист. Как напьется пьяный, сразу видно его нутро: стучит кулаком по столу и давай разглагольствовать! Можно подумать, будто он собирается один построить всю «Восточноазиатскую сферу совместного процветания». «Все вопросы,— заявляет он,— надо^; решать только силой оружия». Я пришел к выводу, что это человек, абсолютно лишенный всякой морали. Чего-то в нем не хватает большого, главного. Поэтому он и способен на такую жестокость...

Кавамура умер по дороге сюда от паралича сердца на почве бери-бери. Увадзима сейчас в лазарете — у него дизентерия. Цуруда в кровь растер себе ногу и сейчас сильно хромает. Ока кура болен,— говорит, что у него катар Кишечника, по, по-моему, у него тоже дизентерия. Остальные, худо ли, хорошо ли, покамест целы и невредимы. Кто-знает, надолго ли?.. А как поживает твоя красавица жена?»

Тайскэ лежал неподвижно, полузакрыв глаза, и слушал,как Иоко читает письмо Уруки. На его исхудалом лице светилась улыбка. Армия — сущий ад, но солдатская дружба крепка. Солдаты—товарищи по несчастью, и дружба между ними похожа на сострадание, которое испытывают друг к другу больные одной болезнью. Есть что-то непосредственное, искреннее, душевное в солдатской дружбе. Сейчас Уруки на фронте. Жив ли он еще? Тайскэ невольно пришло в голову, что, возможно, ему, Тайскэ, судьба сулила умереть раньше Уруки...

Пока Иоко читала письмо, в ее душу закралось смутное подозрение.

— Этот человек, который стал фельдфебелем,— эго и есть тот унтер, который тебя ударил?

— Да.

Только сейчас Иоко впервые услышала его имя. Его зовут Дзюдзиро Хиросэ. Гнев снова вспыхнул в ее сердце, дыхание участилось. Уруки пишет, что этот Хиросэ — человек без религии, без морали. Зверь, безжалостный убийца... Тайскэ, наверное, скоро умрет. При мысли об этом Иоко ощутила ужас надвигающегося на неё великого одиночества, и сердце у нее замерло от отчаяния.

Отъезд в армию мужа, мобилизация обоих братьев, печальные лица родителей и многие горестные события последнего времени уже давно породили в ней боль и ненависть к войне. Сейчас эта боль приняла конкретную форму, вылилась в ненависть к одному человеку — Хиросэ.

— Хоть бы его поскорее убили на фронте!— сказала она, не успев сдержать гнева.

Если «Восточноазиатская сфера совместного процветания» будет построена ценой жизни ее Тайскэ — зачем она Иоко? Допустим, Восток будет принадлежать исконным обитателям Востока,— разве это сможет ее утешить? Это значит потерять реальное и получить взамен лишь абстрактные, пустые мечты. Иоко нужен был ее муж. Она не хотела терять Тайскэ. Он один был для нее всем — ее миром, вселенной.

Все, кто разрушал этот мир, были для Иоко заклятыми врагами. Непосредственным исполнителем этой злой воли явился Дзюдзиро Хиросэ. Вся ненависть Иоко сосредоточилась на этом человеке, которого она никогда не видела. Словно каленым железом было выжжено в ее мозгу его имя.

— Скажи, что ты думаешь об этом Хиросэ? — спросила она у Тайскэ.

— Да ничего особенного не думаю.

— Но ведь из-за него ты болен! Он обошелся с тобой так ужасно, и ты можешь оставаться спокойным?

— Это не только его вина. В армии так уж заведено. — В таком случае, будь она проклята, эта армия! — Я уже со всем примирился... В наше время каждому приходится страдать, никому не избежать этого.

В равнодушном тоне Тайскэ чувствовалось спокойствие человека, уже стоящего на пороге смерти, что-то торжественно-строгое, какая-то преграда, незримо, но властно отделявшая его от страстной любви Иоко.

Утром, в день весеннего Праздника мальчиков^*, когда за окном па улице весело трепетали по ветру бумажные карпы, в озаренной солнцем палате окончилась короткая жизнь Тайскэ Асидзава. Он умер, не прожив и тридцати лет. Когда-то его отец сказал, обращаясь к Сэцуо Киёхара: «Война вообще всегда понапрасну губит людей...» Эти слова сбылись: жизнь человека была загублена совершенно бессмысленно и напрасно.

В последние минуты у постели умирающего собрались его родители, Иоко, профессор Кодама с женой и Юмико. Окруженная родными, Иоко впервые в полной мере изведала чувство полного одиночества. И отец и мать, казалось, находились где-то далеко-далеко от нее. Родственники... Какое это пустое, ничего не значащее понятие! Упираясь обеими руками в циновку, опустив голову, крепко закрыв глаза, Иоко пыталась осмыслить, понять положение, в котором она теперь очутилась. Ей казалось, будто она находится в безлюдной пустыне. Не на кого было опереться, да и как же могло быть иначе, раз на свете больше не было Тайскэ? Только потеряв мужа, она впервые поняла, какой великий смысл таится в понятии «супруги». Муж унес с собой все. Душа Иоко потеряла опору и не имела сил вновь воспрянуть. Время от времени, как спазмы, к горлу волной подступала неизбывная боль, усталая голова теряла способность думать, и Иоко переставал сознавать, что происходит вокруг. Это было милосердие, посланное свыше. Теряя способность думать, она хоть на короткое время спасалась от отчаяния.

В тот же день вечером тело Тайскэ перенесли домой. Пришел шурин покойного Кумао Окабэ с женой, пришел дядя — Сэцуо Киёхара; они провели, по обычаю, ночь у тела Тайскэ. А па следующий день Тайскэ похоронили. Похороны были скромные, незаметные, вполне соответствовавшие тихому, скромному характеру Тайскэ. «По случаю военного времени присутствовали только ближайшие родственники»,— гласило объявление в газете...

Как раз в этот день японская армия заняла город Мандалай в Бирме, овладела аэродромом в Акьябе. Бирманский фронт стабилизовался,— казалось, положение Японии непоколебимо. В свете этих грандиозных побед скромные, незаметные похороны, происходившие в одном из уголков Токио, не привлекли ничьего внимания. Сломался еще один побег тростника. Это преступление было совершено именем государства. Железные гусеницы войны раздавили тонкий стебель и прошли дальше своей дорогой.

Юхэй Асидзава не проронил ни единого слова возмущения или скорби. Его жена тоже хранила молчание. Родители молчали, но сердца их, полные горя, тоже сжимались от боли и одиночества, хотя и на иной лад, чем у Иоко.

И вот на свете появилась еще одна вдова, еще одна молодая женщина, которую отныне будут именовать «еще не умершей»^*. Ей было всего двадцать пять лет. Порывистая, прямая, действующая без оглядки, безраздельно любившая мужа... Когда похороны окончились. Иоко почувствовала такую опустошенность, словно душу ее тоже похоронили вместе с Тайскэ. Прошло семь дней, прошло десять, а она все сидела неподвижно час за часом перед фотографией Тайскэ. У свекра разрывалось сердце при виде этой неподвижной фигуры. Но госпожа Сигэко успокаивала мужа.