Тростник под ветром

— Тебе... тебе принесли повестку.

— Что такое?.. Что принесли? — переспросил он. Он не мог не переспросить, хотя все понял в то же мгновенье.

— Повестку. В армию. Призывную повестку.— Иоко громко кричала в трубку.

— А, вот что. Понял.

— Что же ты думаешь теперь делать?

— Делать?.. Да ничего. Тайскэ уже овладел собой.

Голос жены опять прервался. Спрашивая у мужа, Что делать, опа как будто искала в его ответе последнюю надежду на спасение. Может быть, муж знал, как спастись от обрушившегося на нее несчастья? Чисто, по-женски надеялась найти у него защиту. Он ответил; «Да ничего....» — значит, выхода действительно нет. Выходит, что на долгие годы ей предстоит одиночество,— теперь уже не оставалось в этом сомнений. А возможно, она вообще больше никогда его не увидит— станет вдовой. Иоко молчала, не зная, что говорить дальше,

— Что же делать? — повторила она еще раз.

— Во всяком случае, я скоро приду. Думаю, что к трем часам буду дома.

— Придешь? - сейчас позвоню отцу.

— Хорошо.

— Приходи скорей!

— Да, да, хорошо.

— Как можно скорее, слышишь? Ты мне нужен.

— Хорошо...

Положив трубку, Тайскэ все-таки почувствовал растерянность. Спокойный мир этой адвокатской конторы внезапно стал как будто отдаляться, отходить -от него. Он посмотрел на лежавшие на столе апелляционные документы, на стоявшие на полке книги — шеститомный «Свод законов», «Собрание опытов судопроизводства»... Окинул взглядом столы, чернильницы, конверты с корреспонденцией посетителей. Минуту назад, он был частью всего этого, имел здесь свое надежное, прочное место. Теперь же он словно повис в воздухе, стал посторонним, чужим. Ему казалось, будто он заглядывает в комнату через оконное стекло,, а дотянуться не может. Все это уже не имело к нему никакого отношения. .

Во всяком случае, надо сесть и выкурить папиросу. А что наступит потом.? При этой мысли он содрогнулся от страха. Ханькоу, Чаныва, Тайюань, Кантон,.. Кровь, разрывы снарядов, трупы и долгие, бесконечные месяцы страданий.Ему вспомнились многочисленные боевые эпизоды, которые он видел в кинохронике. Надеяться.не, на что.. Он мгновенно осознал это, понял, что. нужно и в самом деле оставить всякую надежду.

Он собрал бумаги и положил их в картонную папку. Что бы там ни было, а дела нужно оставить в порядке. Нужно попрощаться с Яманэ-сэнсэем^*. Тайскэ еще раз окинул взглядом комнату. Сэнсэй с важным видом о чем-то беседует с посетителем. Служитель-мальчик подогревает чай к обеду. Зазвонил телефон. Теперь ему незачем снимать трубку. На душе тоскливо, одиноко. Он один, только он один стоит на пороге смерти, а кругом, казалось, никто даже и не замечает этого.

— Сэнсэй...— смущенно произнес Тайскэ.— Только что мне звонили из дома. Меня призывают в армию.

— Что такое?! — адвокат Яманэ откинулся на спинку кресла, выставив грузный живот.

Весь его вид выражает подчеркнутое, неестественное удивление. А в действительности ему, наверное, совершенно безразлично, что будет с Тайскэ. Служитель-мальчик, вытаращив глаза, смотрит на Тайскэ, позабыв о чайнике, который он держал в руке. Посторонние, безучастные зрители... Они смотрят на Тайскэ, как на чужого, безразличного им человека. Их взгляд выражает разве лишь обычное в таких случаях соболезнование, не больше. Тайскэ снял пиджак, висевший на спинке стула, и накинул его на худощавые плечи. Ну да, ведь он пехотинец запаса второй категории, солдат второго разряда...

Около двух часов дня, распрощавшись, Тайскэ вышел из конторы. Теплые напутствия адвоката Яманэ показались ему удивительно равнодушными, точно слова чужого человека. Держа в руке небольшой узелок, в котором лежали кое-какие личные вещи, он. с тяжелым сердцем вышел на улицу. Стояла ранняя осень, на улице ярко светило солнце, но Тайскэ было холодно.

Пешеходы на улице, толпа на платформе, пассажиры в вагоне — у всех, на кого бы он ни взглянул, были равнодушные, безучастные лица. Словно иностранцы —- такими они казались далекими и чужими. Все эти люди смеялись, читали журналы, дремали. Только он один должен был сейчас идти на войну, на смерть. Тайскэ вдруг задумался над тем, что, в сущности, представляет собой человеческая жизнь. Толком и не поймешь... Какое-то терзание, бесплодное и напрасное... У него было такое чувство, будто жизнь его обманула. Он ждал от нее чего-то иного, чего-то большего.

Тайскэ закрыл глаза, так же как и сидевшие рядом с ним пассажиры, и стал думать об Иоко. Мысль о скорой разлуке с любимой женой причиняла ему боль. Он прожил с ней только год, всего лишь один год. Ему казалось, будто он еще не познал до конца все очарование женщины. Он вспомнил прикосновения Иоко, пьянящий аромат ее хрупкого тела, напоминающий благоухание цветка... Этот прекрасный, пленительный образ жены вдруг заставил его позабыть настоящее, наполнив душу почти нестерпимым счастьем. Внезапно придя в себя, он подумал, что скоро их будет разделять глубокое Восточно-Китайское море. Вопреки воле Иоко, вопреки его собственной воле... Государство насильственно разлучает супругов. И раз невозможно сопротивляться, значит не остается ничего, кроме смирения.

Опустив голову, Тайскэ шел по дороге от станции к дому. Его терзало запоздалое сожаление. Ведь можно было почти наверное предвидеть, что рано или поздно его обязательно призовут. Почему же в таком случае он заранее не принял меры, чтобы как-нибудь избежать этого? Теперь его не покидала мысль, что все это время он сидел сложа руки и покорно ждал, пока его не настигнет трагическая судьба.

Преклонение перед героизмом было ему органически чуждо. Воинские доблести казались детской сказкой. Отказавшись от участия в общественном движении, Тайскэ сделался индивидуалистом, стал ценить только личную свободу. Потерпев неудачу в попытке выйти на широкую арену общественной жизни, он замкнулся в себе, ограничил себя узколичными интересами. С тех пор как была подавлена та часть его совести, к голосу которой он прислушивался, обращаясь к внешнему миру, он жил другой ее частью, частью, которая судила лишь себя самого. Государство представлялось ему далеким и опасным врагом. Во всех своих поступках он старался держаться как можно дальше от него. И вот это государство внезапно настигло его, придвинулось вплотную так близко, что ему уже некуда скрыться. Неповиновение равносильно самоубийству. Покорностью он, возможно, еще сумеет сохранить свою жизнь. Он не хочет умирать. Значит, придется убивать, убивать против собственной воли, убивать, чтобы такой ценой сохранить свою собственную жизнь.

За желтой оградой цветут пышные красные далии. Что-то чужое, враждебное мерещится ему даже в их яркой пурпурной окраске. Этот пышный расцвет дышит равнодушием к его судьбе. На минуту Тайскэ в замешательстве останавливается, не зная, как встретить жену, которая сейчас выбежит к нему навстречу. Ему хотелось, чтобы опа страдала с ним вместе. Ведь не он за это в ответе. Чем больше горюет жена, тем сильнее чувствует муж силу ее любви... Тайскэ вошел в калитку со скорбным лицом и сам удивился: что это, в такую минуту, он, оказывается, еще способен позировать...

Иоко торопливо вышла в переднюю. На ней была кремовая блузка и полосатая юбка. Как видно, она куда-то собралась. Зачем—Тайскэ не мог себе представить. Когда Иоко появилась в передней, она показалась ему такой красивой, что у него перехватило дыхание. Сам не понимая почему, Тайскэ отвернулся. Может быть, жена показалась ему сегодня особенно красивой оттого, что сам он смотрит па нее уже совсем другими глазами?

Подойдя к мужу, Иоко взяла у пего шляпу, портфель, узелок; не взяла, а, скорее, выхватила из рук, не проронив при этом пи слова. Она попросту не в состоянии была говорить. Тайскэ сразу передалось ее настроение. Подавляющей силой наделено это прямое, искреннее женское сердце, и Тайскэ едва может заставить себя произнести несколько слов.

На.широкой веранде, в плетеном кресле, сидела мать. Лицо у нее было спокойное, сосредоточенное; она смотрела в сад, где цвели красные далии. Казалось, ее мысли витают где-то далеко-далеко. И только ее неподвижная поза выдавала боль души.

— Здравствуй, мама,— коротко сказал Тайскэ, проходя мимо.

Мать подняла голову.

— А, это ты...— больше она не сказала пи слова.

У себя в комнате Тайскэ снял пиджак, развязал галстук и, не оборачиваясь, спросил Иоко:

— Когда надо явиться?

— Послезавтра утром,— шепотом ответила Иоко.

— Ты, кажется, куда-то собралась?

Иоко молча подала ему легкое кимоно и убрала костюм. Лицо у нее хмурое, напряженное. Иоко всегда молчалива, когда принимает какое-нибудь решение,—это особая черта ее характера. Опа поспешно вышла из комнаты и возвратилась обратно, держа в руках смоченное холодной водой полотенце.

— Я пойду к Хориути-сан, хорошо? — говорит она, подавая полотенце мужу.

— Зачем?

Опа прямо взглянула в лицо мужу своими иссиня-черными, горящими глазами.