Тростник под ветром

— Нет. В конце прошлого года мы отпустили ее домой. Ничего не поделаешь, ведь она еще молода, детей нет, задерживать ее слишком долго в нашем доме было бы не совсем справедливо.

— Значит, она живет у своих родителей? В письме, помню, она указывала адрес,— кажется, район Мэгуро.

— Совершенно верно, Мэгуро.

— Мне хотелось бы навестить ее.

— Если вы собираетесь нанести ей визит, то лучше всего в воскресенье. Она теперь поступила на службу.

— В самом деле? Куда же?

— Она служит в аптеке Военно-медицинской академии на улице Вакамацу. Родители, кажется, не слишком одобряли ее поступок, но она женщина очень энергичная, деятельная и никак не могла сидеть дома в такое время... Бедняжка!

— Да, это большое горе,— Уруки снова склонил голову.

— А ваша семья здесь, в Токио?

— У меня нет семьи. Живу по-холостяцки, снимаю комнату!

— Ах так... Сейчас, пожалуй, даже лучше быть одному...— сочувственно произнес Юхэй.

Когда разговор в основном был исчерпан, Уруки без дальних околичностей встал, поклонился, по привычке держа руки по швам, и вышел из приемной, громко стуча солдатскими башмаками.

В данный момент он находился в беспечном положении человека, не обремененного никакими обязанностями. На ближайший месяц-другой деньги у него имелись. Дело, которым ему предстояло теперь заняться, состояло в том, чтобы заглянуть в знакомые ресторанчики, где он часто бывал когда-то, разузнать о судьбе друзей и знакомых женщин и постепенно снова привыкнуть к атмосфере житейской суеты, от которой он был отлучен в течение двух лет.

После демобилизации, когда Уруки внезапно перенесся с далекой чужбины на родину и вновь очутился в самой гуще стремительной, бурной жизни, свободный, ничем не связанный,— эта жизнь показалась ему, сверх ожидания, стеснительной и неудобной. Здесь нельзя было жить так беззаботно, как за границей. Служба отнимала там всего несколько часов в день, учений и тренировок не проводилось вовсе, офицеры и унтер-офицеры держались по отношению к нижним чинам довольно снисходительно, совсем не так, как в Японии, в обстановке казармы. Порядок и дисциплина заметно ослабели, можно было делать что -хочешь — пить, гулять. В оккупированных районах военные были на положении некоронованных королей, не связанных ни законами, ни заповедями морали; можно было безнаказанно попирать местные обычаи и нравы. Солдаты могли не беспокоиться ни об одежде, ни о жилье, ни о питании; если бы не война, житье было бы такое привольное, какого не сыщешь.

Здесь, в Японии, вдали от армейской жизни, он обязан был отвечать за каждый свой поступок, и это тяготило его. Жизнь была полна непрестанных забот — о работе, о питании, о жилье, об одежде. Здесь уж нельзя было презирать обычаи и законы. Да, теперь он был свободен от армии. Но в то же время эта свобода с непривычки воспринималась так, словно о нем перестали заботиться. Было одиноко и как-то бесприютно.

Уруки разыскал прежних друзей и постарался возобновить былые знакомства и связи. Он не был нытиком и не любил скучать. Скорее наоборот, это был человек с сильным характером, умевший противостоять одиночеству. И если он искал теперь поддержки у старых друзей, то делал это только для того, чтобы поскорее влиться в русло «гражданской» жизни. Его не покидало ощущение, что два года, проведенные в армии, начисто вычеркнуты из его жизни, и он стремился поскорее наверстать упущенное.

Сестра Огата неожиданно явилась в провизорскую. В руках она держала завернутый в газету пирог.

— Это вам подарок,— сказала она, и на ее утомленном лице мелькнула лукавая улыбка.

— В самом деле?.. Спасибо! Что это?

— Да не от меня... Это вам подношение от того самого раненого. Сегодня утром к нему приходил отец и вот принес гостинец. Сейчас такой пирог днем с огнем не найдешь. Редкостное лакомство! А он велел мне передать его вам. Прямо не дает мне проходу, все время расспрашивает о вас. Берегитесь, он в вас влюблен. Даром что ходить не может!..— Она громко засмеялась.— Просил, чтобы вы навестили его, когда будете свободны. У самого-то времени девать некуда, вот он и думает, что всем делать нечего...

— Да?.. А как прошла операция?

— Пока все идет нормально. Но ходить сможет месяца через три, не раньше.

Она скороговоркой проболтала минут пять и почти бегом выскочила из вестибюля, развевая подол белой юбки. Иоко осталась стоять с пакетом в руках. Его тяжесть вещественным языком говорила о чувствах того, кто послал ей этот подарок. Иоко ощущала эту тяжесть не руками, а сердцем. Полуденное осеннее солнце бросало ослепительно яркие блики на белую форменную одежду Огата-сан, бежавшей вверх по дорожке. Там, куда она идет, находится этот раненый. Огата-сан может беспрепятственно подойти к нему. Иоко не может. Она не смеет пойти к нему первая,— разве лишь после того, как окончательно решится на это в душе.

На следующее утро, перед уходом на службу, Иоко срезала доцветавшие в саду астры и сделала небольшой букет.

— Зачем тебе понадобились цветы? — спросила с веранды мать.

— Я хочу послать этот букет в знак благодарности тому пациенту, который вчера преподнес мне пирог,-— спокойно ответила Иоко. Госпожа Сакико принесла вощеную бумагу и тщательно завернула цветы. Иоко смотрела, как мать заворачивает букет, и мысленно представляла себе проникающий в душу взгляд, привлекательную улыбку и уверенную манеру речи этого человека.

Кроме цветов, она захватила еще новый роман Андре Жида и перед началом работы занесла букет и книгу в Главный госпиталь, в комнату отдыха младшего медицинского персонала. Огата-сан в комнате не было; Иоко попросила одну из сестер передать подарок по назначению и пошла к себе, в Военно-медицинскую академию.

Это было первое непосредственное общение между нею и этим раненым. Обмен подношениями означал не что иное, как признание во взаимной симпатии. Иоко отдавала себе в этом отчет. «Берегитесь, он в вас влюблен...» Ее букет означал, что она готова ответить на его чувство.

Тем не менее мысленно она старалась отыскать доводы, к которым прибегают все женщины в подобных случаях. «В моем поступке нет ничего особенного. Вполне естественно отблагодарить за подарок. Смешно было бы придавать этим цветам какое-нибудь другое значение...»

И все-таки разве она не ждала, что посланный ею букет вызовет определенный отклик, поможет ей лучше понять то, что еще оставалось не вполне ясным? Разве с помощью этого букета она не пыталась нагляднее убедиться в его чувствах, выяснить, насколько серьезно и искренне он ею заинтересовался? И все-таки Иоко оправдывалась перед собой: «Вполне естественно отблагодарить за внимание...»

В этих попытках оправдать свой поступок сказывалась ее душевная слабость. Сказывалась и своеобразная хитрость, свойственная всякому слабому существу. Протягивая ему руку, она в то же время готовила себе путь к отступлению.

Иоко старалась убедить себя, что послала только букет и ничего больше. «То, что я сделала,— сущие пустяки»,— уговаривала она себя.

На протяжении четырех часов, вплоть до обеденного перерыва, она испытывала тревогу. Как будут встречены ее цветы, когда и в какой форме она получит ответ? Иоко не терпелось поскорее узнать этот ответ, и в то же время она боялась его. Напишет ли он письмо, или передаст что-нибудь на словах через Огата-сан? Но лазейка для отступления у нее есть. «Я не сделала ничего особенного... Я не виновата ни в чем...» — думала она и в то же время мечтала поскорее прочесть страстное признание в любви, которое напишет ей этот сильный человек.

Ей пришлось ждать до трех часов пополудни.

Едва стрелка электрических часов коснулась цифры «3», как, словно по сигналу, дверь в провизорскую приоткрылась, и показалось лицо дежурной из приемной.

— Кодама-сан, вас спрашивают,— позвала она.

Иоко вся вспыхнула. Вот и ответ!.. Но если бы он прислал его через Огата-сан, она сама пришла бы в провизорскую. Сам раненый еще не ходит. Значит, ответ пришел в какой-то иной форме. Возможно, письмо принес кто-нибудь из незнакомых Иоко сестер. С величайшей поспешностью она вымыла выпачканные в порошках руки и вышла в вестибюль.