Тростник под ветром

В вестибюле стоял высокий незнакомый мужчина с болезненно желтым лицом. На голове у него была фетровая шляпа, на ногах — солдатские ботинки. Галстук был мятый. Наружность у незнакомца была неказистая, но держался он непринужденно.

Увидев Иоко, он достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку, вынул заложенную между страницами визитную карточку и, слегка поклонившись, громко спросил:

— Простите, вы супруга Тайскэ Асидзава?

От неожиданности она опешила.

— Да, это я.

— Я — Уруки,— сказал он.

— Уруки?! Товарищ Тайскэ, которого отправили на фронт?

— Совершенно верно. На днях я вернулся в Японию. Вчера заходил в редакцию журнала «Синхёрон» и узнал от директора Асидзава, где вы работаете. И вот пришел выразить вам свое соболезнование.

Иоко низко поклонилась и поблагодарила. Внезапно нахлынули воспоминания о Тайскэ, о невозвратно ушедшем счастье, и на глазах у нее выступили слезы.

Стараясь овладеть собой, она оглянулась по сторонам, не зная, куда можно было бы пригласить гостя. Пройти было некуда. В провизорской кипела работа, в приемной сидело около десятка больных.

— Я очень рада вас видеть и благодарна вам от души за то, что вы нашли время навестить меня. К несчастью, нам негде спокойно поговорить...

— Ничего, не беспокойтесь, пожалуйста. Я сейчас уйду,— просто сказал Уруки.

— Но мне хотелось бы о многом вас расспросить. Может быть, вы смогли бы в ближайшие дни зайти ко мне домой?

— Да, сейчас я свободен и непременно побываю у вас на днях.

Эта молодая вдова в белом халате показалась Уруки необыкновенно трогательной, он жалел ее от всего сердца. Что-то печальное, одинокое чудилось ему в ее чистом, красивом лице. Уруки вспомнил солдата, ползавшего по-пластунски и маршировавшего с винтовкой на плече на пустынном казарменном плацу; вспомнилась ночь у подножия Фудзи, когда этого солдата так зверски избили, вспомнилась его безнадежная улыбка при последнем свидании в госпитале Сидзуока, и ему показалось странным, даже невероятным, что эта красивая женщина была женой того самого солдата второго разряда — Асидзава.

Присесть все равно было негде, и Иоко вышла с Уруки во двор, залитый солнечным светом.

— Знаете, ведь это Военная академия, поэтому порядки здесь очень строгие. С утра, как приходим на службу, и до вечера, пока не кончим работу, за ворота выходить запрещается. А заставлять вас все время стоять я просто не осмеливаюсь...

— Пустяки. Вы, наверное, очень много работаете?

— Да, но когда много работы, мне легче... Простите, я вижу, у вас нездоровый цвет лица... Вы были больны?

— Да, малярией. Благодаря болезни удалось вернуться. Хватит, с меня довольно — с армией я покончил!..— Уруки невесело усмехнулся.

Они остановились в тени деревьев, посаженных в центре двора.

— Мне от души жаль Асидзава-кун. Для солдатской службы это был совершенно неподходящий человек. В армии чувствуют себя на месте только дураки. Это такая организация, где каждый должен превратиться в болвана и выполнять все механически, как автомат. Ну а с такой натурой, как у Асидзава, превратиться в болвана почти невозможно. Служба в армии — это своего рода кукольная комедия. Только так и нужно к ней подходить — делать, что приказывают, и баста. Я часто говорил это Асидзава, но он был слишком честный. Хитрить, воровать, вилять хвостом, как собака,—-этого он не мог. Ну а я не такой честный, как он, поэтому кое-как уцелел. Случалось, Асидзава говорил мне по секрету, что отвратительнее и зловреднее армии во всей Японии ничего не найдешь. Еще бы! И потом ведь в армии разумом ничего не добьешься. Человек скован там по рукам и по ногам. Даже права на жизнь и того он лишен. Да что уж говорить!..

Когда речь заходила о военной службе, Уруки становился красноречивым. Ему казалось, что если он будет ругать армию и армейские порядки, это может послужить некоторым утешением для этой женщины, и он все говорил, говорил, совершенно позабыв, что находится в стенах Военно-медицинской академии, которая как-никак тоже является военным учреждением. Но Уруки был слишком беспечен и прямодушен, чтобы заботиться о подобных вещах.

— Большое спасибо вам за ваши письма,— спохватившись, сказала Иоко.— Муж так долго был прикован к постели... Больше всего он радовался вашим письмам.

— Неужели? С этими письмами тоже, знаете, целая история... Ведь цензура там, на фронте, свирепая, придирается К” каждому пустяку, ничего нельзя написать, что хотелось бы. Ну а у меня нашелся один знакомый корреспондент, и через него мне удавалось отправлять письма. Я ведь тоже раньше работал в газете, так что среди спецкоров у меня встречались знакомые, наши солдаты об этом знали, и все постоянно просили меня отправлять для них письма. Даже наш командир отделения Хиросэ,— вы, наверное, о нем слышали...— так вот даже он пришел как-то раз ко мне и говорит: «Эй, Уруки, как будешь посылать письма, так уж заодно отправь и мое». Честное слово! Даже притащил мне в знак благодарности бутылку пива... Ох, и тип же был!

— Он до сих пор еще там, на фронте?

— Нет. Его потом перевели в штаб полка, и мы с ним расстались, но я слышал, что вскоре он был ранен во время одного из воздушных налетов, и его вернули в Японию. Кажется, он попал на родину даже раньше, чем я. Он успел уже стать фельдфебелем...

Фельдфебелем... При этом слове Иоко внезапно вспомнила своего раненого. Он был фельдфебель. И определенно Огата-сан называла его «Хиросэ-сан», когда рассказывала о нем: «Берегитесь, он в вас влюблен...» Иоко почудилось, будто в ушах ее еще звучит насмешливый голос сестры Огата. «Не может быть!» — подумала она. Сотни людей носят фамилию Хиросэ. Человек, который издевался над ее мужем, несомненно был сущий дьявол, смуглый, заросший волосами, с толстыми, вывернутыми наружу губами, с мутным взглядом, похожий на жабу... Какое отношение имеет к нему этот раненый, эти красивые глаза, эта ласковая улыбка, эта величавая осанка? И все же на какую-то долю секунды Иоко почувствовала, что бледнеет. Кровь, стуча, звенела в ушах.

Вскоре Уруки поправил шляпу и начал прощаться.

— Простите, что оторвал вас от работы. Обязательно побываю у вас в ближайшие дни. До свидания...

Опа растерянно смотрела на него, едва прислушиваясь к его словам. Не дожидаясь, пока затихнут тяжелые солдатские шаги по плитам двора, она бегом вернулась в провизорскую, опустилась на стул и обхватила руками голову. Ее спрашивали, что с ней, но она отвечала: «Нет, нет, ничего, просто немного голова закружилась...»— и ждала, пока дыхание станет ровным.

А потом, до самого вечера, она работала не отрываясь ни на минуту. Что бы ни случилось с Иоко, она не стала бы менее тщательно выполнять свои обязанности. Сосредоточенно размешивая порошки, читая цифры с обозначением мельчайшего веса, она непрерывно думала все об одном, и голова у нее шла кругом от мучившего душу сомнения. Еще неизвестно, он ли это, или совсем другой человек... Она еще успеет об этом подумать. Если выяснится определенно-, что это он... «Если окажется, что это действительно он, я колебаться не буду... А если просто однофамилец?.. Это было бы хорошо. Тогда я спасена...» — такие мысли, как карусель, вертелись в ее сознании, так что Иоко и впрямь боролась с головокружением.

В шесть часов она проворно сняла халат, привела себя в порядок, вышла в вестибюль, а оттуда по подземному ходу прошла в Главный госпиталь.

В отличие от клиники Военно-медицинской академии, в Главном госпитале соблюдались все суровые и стеснительные порядки воинской дисциплины. Ступать нужно было почти неслышно, при встрече с военврачами обязательно приветствовать каждого. Подтянувшись, Иоко прошла по широкому белому коридору в канцелярию неподалеку от входа.

Здесь она попросила разрешения навести справку в списках больных и безошибочно нашла в списке имя фельдфебеля Дзюдзиро Хиросэ. Воинская часть — полк Сидзуока, домашний адрес — Токио, район Сиба, возраст — тридцать четыре года.