Тростник под ветром

По дороге домой она вдруг поняла, что в сердце ее закралась измена, и преисполнилась отвращения к себе самой. Иоко почувствовала, что душой уже неверна Тайскэ. Прошло полтора года с тех пор, как она его потеряла. Одиночество толкало ее к измене. Никогда в жизни ни один мужчина, кроме Тайскэ, не привлекал ее, ни к кому, кроме него, она не испытывала интереса. Иоко была убеждена, что полюбить кого-нибудь, кроме Тайскэ, значит стать низкой, порочной женщиной.

Прошло три дня, прошло четыре, а Огата-сан все не приходила в аптеку поболтать с Иоко. Сестры были так загружены работой, что некогда было перевести дух. В первом и в третьем хирургических отделениях в основном лежали тяжелораненые, по двенадцать человек в палате. Легкораненых, способных самостоятельно передвигаться, размещали по двадцать пять человек в палате. Весь уход за ними был возложен почти целиком на одну сестру. Даже если Огата-сан действительно хотелось прийти поболтать с Иоко, ей и впрямь нелегко было выкроить для этого время.

Постепенно Иоко забыла и об Огата-сан, и о ее подопечном. Она пришла к. заключению, что этот взгляд, как будто пронизывающий насквозь, всего лишь мгновенное и ошибочное впечатление, только и всего.

Каждую среду военнослужащие и вольнонаемные работники аптеки обедали вместе с начальством. Эти обеды проходили в форме своеобразных собраний, местом для которых служила столовая во втором этаже над аптекой. Офицер — начальник аптеки — проводил короткий инструктаж, после чего начиналась непринужденная беседа за едой. Со двора доносились усиленные репродуктором слова команды — это служащие госпиталя и медицинские сестры занимались зарядкой. После зарядки раздавались оживленные голоса и смех играющих в волейбол. Офицеры, ковыряя зубочистками в зубах, неторопливо беседовали и шутили между собой. Пока начальство занималось беседой, женщины-служащие тоже имели возможность немного передохнуть.

После обеда в одну из таких сред Иоко, не снимая халата, вышла во двор. У самого вестибюля она снова столкнулась с Огата-сан. Так же как в прошлый раз, Огата-сан катила кресло, в кресле сидел тот самый раненый. Он приветствовал Иоко легкой улыбкой.

— Здравствуйте, Огата-сан, что ж вы не приходили? — по возможности непринужденно и весело сказала Иоко, стараясь не глядеть на раненого.

— Ах да, да, ведь я обещала... Все время так некогда, что совсем позабыла.

— А я вас ждала...

— В самом деле? Ох, простите! Знаете что... завтра я непременно зайду к вам во второй половине дня. Но, может быть, вы заняты в это время?

— Я всегда занята. А разве вы завтра свободны?

— Думаю, что сумею выкроить часик. Этот раненый...— тут она указала на больного, сидевшего в кресле,— завтра назначен на операцию. Так вот, на то время, что его будут оперировать...

— Операцию? Какую? — Иоко задала этот вопрос, обращаясь к Огата-сан. Но ответил сам раненый, с легкой улыбкой глядя на Иоко чуть прищуренными глазами.

— Ногу будут резать. Вот здесь...— он указал на правую ногу.— Пулевое ранение в кость. Меня лечили на месте, в полевом госпитале; я уж считал, что совсем поправляюсь, да, оказывается, кость срослась не так, как положено. Совсем не могу ходить. Завтра еще разок разрежут и, кажется, отпилят кусок... Военврач сказал, что кость закрепят платиновой скобкой, и тогда все будет в порядке. Но правая нога станет короче на сантиметр. Одним словом, останусь хромым. Ну да это не беда, лишь бы ходить... Если смогу опять свободно передвигаться, то и на том спасибо, я так считаю.— Он говорил оживленно, почти весело, самоуверенным тоном человека, от природы незнакомого с чувством страха. Очевидно, он обладал крепкими нервами и от этого казался несколько резким, грубоватым. Люди такого склада часто встречаются среди военных. До конца жизни от них как будто исходит запах казармы.

Но прежде чем осознать все это, Иоко была поражена душевной красотой человека, дух которого оказался несломленным, несмотря на увечье, нанесенное его телу. Этот человек остался жизнерадостным, пройдя через тяжелые испытания, и был красив этим здоровым стремлением к жизни.

— Поистине война принесла мужчинам столько мучений! —с искренним состраданием сказала она.

— Пустяки, это вполне закономерно. Женщинам тоже приходится страдать не меньше. Вот, например, Огата-сан — ведь она тоже, пожалуй, жертва войны... Правда, Огата-сан?

— Еще бы! — резким голосом выкрикнула Огата-сан,— Жертва, самая настоящая жертва! Нет, в самом деле, и зачем только, спрашивается, придумали эту войну?! Сотни, тысячи здоровых, красивых мужчин искалечены, убиты... А вы, Кодама-сан, разве не жертва? Бедный ваш муженек,— ну разве не обидно умирать, когда жена такая молоденькая и такая красотка! А только наша женская доля еще тяжелее, хоть нас и не убивают на фронте! Правда?

При этих словах раненый снова поднял голову и пристально взглянул на Иоко своими сверкающими глазами.

— На каком фронте погиб ваш муж?

— Он умер в Японии, от болезни...

— Ах, так... Ну что ж, можно считать, что по сравнению со многими ему еще повезло...— эти слова были сказаны равнодушным, холодным тоном военного, привычного к смерти и к людскому горю.

— Повезло? А я, напротив, считаю, что судьба его очень несчастна.

— Ну, такие рассуждения — недопустимая роскошь. Вы слишком многого требуете. Если подходить к жизни с такими претензиями, так ведь конца края не будет нашим желаниям и капризам. А сколько солдат погибло неизвестно где и когда? Утонули в болотах, попали на съедение рыбам, растерзаны шакалами в джунглях... Хорошо еще, если тело удается найти и прах возвратить родственникам... Конечно, тяжело потерять мужа, и все-таки те солдаты, которые умерли в госпитале, здесь, в Японии,— это, можно сказать, счастливцы. Но я, разумеется, наверное, еще более везучий. Остаться слегка хромым — ведь это сущие пустяки!—и он засмеялся так громко, что Иоко даже вздрогнула. Что-то холодное было в его беспечном смехе. Этот холод как будто отметал все сложные, тяжелые переживания Иоко...

При первой встрече этот человек не сказал ни слова. Сегодня он, напротив, выглядел оживленным и, казалось, готов был говорить без умолку. Его речь звучала равнодушно, и вместе с тем во всей его манере держаться было что-то привлекательнее, властное. Иоко медленно шла рядом с Огата-сан, помогая ей катить кресло вверх по дорожке, по направлению к Главному госпиталю. Из зарослей, окаймлявших дорожку, доносилось слабое стрекотание поздних цикад.

— Мой брат тоже убит на фронте...

— В самом деле? Где?

— На юге. Собственно говоря, он не убит, а погиб из-за аварии с самолетом.

— Разбился?

— Нет, его ударило пропеллером. Он служил в аэродромной команде...

— А-а, вот оно что. Такие случаи бывают частенько...

Иоко вдруг рассердилась. Бессердечные, заносчивые слова! «Наверное, он лейтенант или капитан»,— подумала она и посмотрела на знаки различия, приколотые к халату раненого. Он был фельдфебель. «Ну ясно, младшие командиры все люди без сердца».

— Вы сами из Токио? — спросила она только для того, чтобы сказать что-нибудь.

— Я? Да, наш дом в районе Сиба.

— Ах так... Это хорошо, что дом близко. Родные навещают вас?

— Нет. Жена уехала в провинцию.

— Но она, надо думать, приезжает к вам иногда?

— А зачем ей приезжать? Отец здесь, в Токио, он иногда приходит. Но он у меня больной, пожалуй долго не протянет.

Иоко не сразу нашлась что ответить. Он говорил обо всем чересчур уж просто и грубо. Она почувствовала, что разговор с этим человеком утомляет ее.

— Огата-сан, я пойду обратно,— вздохнув, проговорила она.— Заходите завтра, хорошо?