Трубадур и Теодоро, или Две двести до Бремена

Надеюсь, что этот абзац мой товарищ не прочтет, пропустит по невнимательности. В общем, скорее всего, «ожившие статуи» в его исполнении представляли собой чудовищные пародии, сплошное недоразумение. Он и сам говорил, что его физическая форма тогда оставляла желать лучшего:

– Господь не был скуп, когда надо мной трудился, но и не расщедрился. Не обидел и не одарил. Среднестатистический, скажем так, дизайн. Кто знает, может у них там на верху тоже есть нормативы. Прохлада вечерняя тоже играла не на моей стороне. Холод – враг стати, если ты не снеговик, слепленный извращенцем.

Потом появилась женщина лет сорока. Она издали одарила Трубадура вдумчивым, внимательным взглядом и, по-видимому, пришла к выводу, что налицо явная угроза морали и нравственности. Однако, как стало ясно чуть позже, «угрожал» юноша, по ее разумению, отчего-то не всем: метра за три до входа на женщина принялась бойко сортировать не очень густой поток прохожих по какой-то одной ей известной методике. Сомневаюсь, чтобы много людей в нашей стране в те далекие годы знали, что такое «фейс контроль», не уверен даже, что и на своей исторической родине это слово уже вошло в обиход и стало привычным, но из наблюдений Трубадура за действиями самозваной распорядительницы явствовало определенно – «любительщиной» там и не пахло.

Те пешеходы, которым женщина милостиво не препятствовала продолжать путь по стороне, облюбованной «хулиганом», действительно ее не подводили. Они быстро преодолевали опасный участок, уставившись себе под ноги. Осмелься Трубадур встать у них непосредственно на пути, взяли бы его молча за плечи, не поднимая глаз выше щиколоток смутьяна, и освободили бы проход. Тоже молча. Фантазия мне подсказывает, что примерно так профессиональные галеристы переставляют вдоль стен картины, выбраковывая те, что не подходят под настрой и характер будущей экспозиции. Сдержанно, без лишних эмоций. В конце концов, содержание каждого полотна давно изучено до мелочей. Скорее всего, аналогия не очень уместная, вот и приятель мой в тот момент думал иначе. Эту безразличную публику он определил для себя как «сектантов». Ему претило их нарочитое невнимание.

– Возможно, в детстве ты испытывал дефицит заботы, – позволил себе поумничать я, слушая эту историю.

– Или в юности – мозгов, – парировал он и шутливо отгородился ладонями. – Все! Молчи! Разделяю твои опасения – как был дефицит, так и остался. Есть один-единственный способ подтвердить или опровергнуть гипотезу, но нужен мост. Ни одного подобающего на Майорке мы не найдем. За это ручаюсь.

Иногда Трубадур изъясняется непривычно изыскано и без мата. Его руки, особенно длинные тонкие пальцы, выразительно дополняют речь. Внешне он в этот момент тоже преображается, становится вальяжным и ироничным. В такие минуты я начинаю невольно подозревать, что «король Филипп» видит и подмечает больше моего. Не так уж безосновательна его отцовская паранойя.

– Конечно, я был бы рад облегчить «сектантам» жизнь, – продолжал Трубадур свою историю. – Например, повернуться к ним спиной, зайти, наконец, в карман, придуманный для мусорной урны и идиота, которого ты знаешь. Сам посуди: меня по-прежнему было бы видно, но вид этот стал бы куда менее вызывающим. Увы… В этом случае я безнадежно проигрывал спор. Таковы были правила: мне не дозволялось заговаривать с прохожими, но и стесняться их я не смел. Такая, брат, незадача.

…Не прошедшим визуальный отбор женщина-активистка преграждала путь. Она вытягивала перед собой руку с сумочкой и тут же отводила ее вправо, указывая пешеходу единственно возможное направление. Небольшой черный ридикюль на короткой ручке превращал ее руку из обычного указателя в натуральный шлагбаум с грузом. Только груз, если не считать таковым саму женщину, что по мнению Трубадура, было бы крайне неуважительно, оказался не на том конце. Эта деталь, неведомо по каким причинам бросившаяся ему в глаза, ускользала от внимания прочих граждан. Она не развеивала иллюзию, люди принимали утяжеленную сумочкой женскую руку за полный запрет прохода и останавливались.

Вопросов женщине не задавали, спорить с ней никто не пытался, – Трубадур бы услышал. Какие слова она сама говорила остановившимся, до его слуха не долетало, – женщина стояла спиной к Трубадуру, но он мог бы поклясться, что текст был коротким, убедительным, однообразным и без импровизаций, то есть повторяющимся. Начинался он, и это понятно, с обращения «Граждане!», а заканчивался, вероятнее всего, призывом: «Проходите, не задерживайтесь!» Середины, собственно, могло и не быть.

Как бы там ни было, но народ, потоптавшись на месте, на манер потерявших след милицейских собак, вдруг обретал новую цель и резво устремлялся к противоположному тротуару. Мост был достаточно широк и, как уже говорилось, вздымал к небосводу высокие ажурные фермы, отделяющие проезжую часть от переходных дорожек, так что с противоположной стороны Трубадура почти совсем не было видно. Он поддерживал собственный дух тем, что жалел этих людей: «Вот и не будет вам теперь, несчастным, о чем за ужином поболтать. Опять о работе придется, о родственниках… Тоска…»

Иногда появлялись «неправильные» пешеходы, то есть пришедшие с другой стороны реки, с дальнего, так сказать, берега. Не прибегая ни к ухищрениям «сектантов», ни к каким-либо другим уловкам, они вообще не обращали на Трубадура ни малейшего внимания. Этот феномен был ему странен и непонятен, разве что у тех, с того берега, отсутствовали часы с носовыми платками, причем у всех подряд, но это вряд ли. «Неправильные» пешеходы шагали как заводные, пока не приближались к спине женщины-шлагбаума, где без всяких указаний, вообще без каких-либо видимых причин, не огибали ее, что было бы проще и логичнее, а, как и встречные, переходили на противоположную сторону. Возникавшее в результате нерегулируемое перекрестное движение было единственным, на взгляд Трубадура, недочетом в действиях общественницы.

Суд водителей оказался строже. Машины, автобусы запрудили и мост, подъезд в нему и голосили клаксонами кто во что горазд. Активистка возвысила голос и Трубадур стал отчетливо разбирать каждое ее слово. «Либо в ее горло встроен мегафон, либо шесть жизней подряд она состояла на службе массовиком-затейником и еще лет эдак «надцать» прапорщиком в стройбате», – поразился он прорвавшейся мощи.

– Товарищи шоферы, проявите гражданскую сознательность! Уважайте пешеходов! Они заслуживают лучшего!

Скрытый от понимания смысл ее последней фразы не мог не повергнуть в смятение автовладельцев и просто людей за рулем. Тех, кто ее услышал. Трубадур принял сказанное на свой счет и признал, что при всем иезуитском старании не сумел бы так походя и изящно унизить. Поистине незаурядная женщина.

– Мост может рухнуть! – бросил кто-то находчивый в автомобильный затор.

– А у меня маршрут! – вывесил из распахнутой двери дородное тело водитель автобуса.

– А у меня люди! – парировала активистка. – Проявите сознательность!

Сознательность водителя автобуса тут же и проявилось – даже небо зарделось пурпурным. Впрочем, двери в салон он все же открыл, запитав улицу свежей порцией разных эмоций. Сам же покинул кабину уже целиком и привалился спиной к тупой морде автобуса, словно у отца поддержку искал. Активистка не умела читать по губам, но поглядывала в его сторону опасливо. Судя по тому, что машины по одной стали разворачиваться, и новых не прибывало – где-то там в конце моста свой неравнодушный принялся перенаправлять транспорт на новый мост, в объезд. Мост тоже стал разгружаться в результате стихийно сложившейся формуле: пять-шесть человек перешли дорогу – пять-шесть машин проехали.

– Случись ей вот так же действовать в Москве… скажем, на Большом Каменном, в дни народных гуляний, то при столкновении двух потоков наверняка возникли бы затор и сумятица, – разъяснил Трубадур причину возникшей тогда обеспокоенности. При этом посмаковал на языке последнее слово – «сумятица», так оно ему понравилось. – Это свидетельствует о чем? Правильно: захолустье больше склонно к самоорганизации, чем мегаполисы. Уповать следует на захолустья. Вот такая почти революционная мысль, и уж точно крамола сложилась в моей голове, посаженной на голое тело.