Труды и дни мистера Норриса

И тем не менее каким-то образом она, очевидно, натолкнула Артура на подозрения относительно нашего с ней неблаговидного поступка. Ибо с этого момента телеграммы из Франции приходить перестали. Должно быть, Артур на всякий случай просто попросил высылать их на какой-нибудь другой адрес.

А потом, однажды вечером в начале декабря, когда Артура не было дома, а фройляйн Шрёдер принимала ванну, раздался звонок в дверь. Я открыл. На пороге стоял Шмидт:

— Добрый вечер, мистер Брэдшоу.

Вид у него был неряшливый и потертый. На большом, сальном, лунообразном лине — нездоровая бледность. Сперва мне даже показалось, что он попросту пьян.

— Что вам угодно? — спросил я.

Шмидт одарил меня неприязненной усмешкой:

— Я хочу видеть Норриса. — И тут же, буквально угадав ход моей мысли, добавил: — Только не надо ничего выдумывать; я знаю, что теперь он живет здесь, ясно?

— Что ж, в данный момент вы все равно с ним встретиться не сможете. Его нет дома.

— А вы уверены, что его нет дома? — Шмидт с улыбочкой смерил меня взглядом полуприкрытых глаз.

— Совершенно. В противном случае я бы не стал вам этого говорить.

— Ага… Понятно.

Какое-то время мы стояли, глядя друг на друга и неприязненно друг другу улыбаясь. Меня так и подмывало захлопнуть дверь прямо у него перед носом.

— Для мистера Норриса будет лучше, если он все-таки встретится со мной, — выдержав паузу, сказал Шмидт так, как если бы до сего момента вовсе ничего на этот счет не говорил: с налету, бесцеремонно. Я, как только мог неприметно, подпер дверь ступней на случай, если он вдруг попробует вломиться в дом силой.

— Мне кажется, — спокойным голосом сказал я, — мистер Норрис сам в состоянии решить, что для него лучше.

— А вы не могли бы ему передать, что я здесь? — Шмидт опустил глаза на мою ногу и нахальнейшим образом ухмыльнулся. Говорили мы так тихо и на таких пониженных тонах, что случись на лестнице посторонний человек, он непременно принял бы нас за соседей, которые сошлись по-приятельски поболтать.

— Я вам уже сказал, что мистера Норриса нет дома. Вы что, немецкого языка не понимаете?

Улыбочка у Шмидта была сама по себе оскорбление. Устало приспустив веки, он разглядывал меня с некоторым даже интересом, с веселым презрением знатока — словно картину с дикой, непростительной ошибкой в рисунке. Затем он снова заговорил, медленно и тщательно подбирая слова:

— Вас не слишком затруднит передать мистеру Норрису от меня послание?

— Так я и сделаю.

— Тогда не будете ли вы так любезны передать мистеру Норрису, что я подожду еще три дня, но не более? Вы хорошо меня поняли? В конце этой недели, в том случае, если он не даст о себе знать, я сделаю именно так, как обещал ему в письме. Он поймет, о чем идет речь. Может быть, ему показалось, что я на это не осмелюсь. Что ж, тогда у него будет прекрасная возможность убедиться в том, какую он совершил ошибку. Мне неприятности не нужны, если только он сам на них не нарывается. Но мне ведь нужно на что-то жить… Я так же, как и он, должен о себе заботиться. В том смысле, что и у меня есть свои права. И если ему кажется, что он может меня эдак походя унасекомить, то он ошибается…

Его начала бить дрожь. Им овладело какое-то отчаянное чувство, ярость или крайняя степень слабости, и тело тряслось как осиновый лист. На секунду мне показалось, что вот сейчас он упадет.

— Вы больны? — спросил я.

Мой вопрос оказал на Шмидта совершенно необычное действие. Сальная, улыбчивая гримаска на его лице застыла вдруг каменной маской ненависти. Совершенно потеряв над собой контроль, он сделал шаг вперед и в буквальном смысле слова проорал мне в лицо:

— Это не твоего ума дело, ты понял? Просто пойдешь и передашь Норрису, что я тебе сказал. А если он не сделает как я хочу, пожалеет, что вообще на свет родился! И тебя это тоже касается, свинья чертова!

Его истероидная вспышка ярости внезапно передалась и мне. Я отступил на шаг и с грохотом захлопнул дверь, попытавшись поймать в проеме эту выставленную вперед, орущую рожу — так, чтобы прямо в челюсть. Но он, очевидно, успел отпрянуть. Его голос осекся, как граммофон, если поднять иглу. И больше он не издал ни единого звука. Я стоял за запертой дверью, и сердце злобно колотилось в ребра. Потом я услышал его тихие шаги: через площадку и дальше, вниз по лестнице.

Глава двенадцатая

Часом позже домой вернулся Артур. Я проводил его в спальню, чтобы поделиться новостью:

— Шмидт приходил.

Если бы неловкий спиннингист смахнул у Артура с головы парик, даже и тогда на его лице вряд ли появилось бы столь явное выражение испуга:

— Уильям, прошу вас, начните с самого худшего. Только не тяните ради бога. Когда он приходил? Вы сами с ним говорили? И что он сказал?

— Он ведь пытается вас шантажировать, правда?

Артур бросил в мою сторону быстрый взгляд:

— Он сам вам это сказал?

— Трудно было понять его иначе. Он сказал, что уже писал к вам и что если вы до конца этой недели не сделаете так, как он хочет, начнутся неприятности.

— Что, прямо так и сказал? О господи…

— Почему бы вам раньше не рассказать мне о том, что вы получили от него письмо, — с упреком сказал я.

— Я понимаю, мальчик мой, все я понимаю, — Артур был само отчаяние. — У меня последние две недели буквально на языке вертелось. Но знаете ли, не хотел вас без причины беспокоить. Все надеялся, что, может быть, как-нибудь да пронесет.

— Ладно, Артур, давайте начистоту: знает Шмидт о вас что-нибудь такое, что действительно может обернуться для вас серьезными неприятностями?

Все это время он нервно мерил шагами комнату — и тут вдруг опустился на стул и принялся рассматривать носки своих гамаш: безутешная фигура, по-домашнему, в сорочке.

— Да, Уильям, — произнес он тихим, извиняющимся голосом. — Боюсь, что знает.

— Какого рода эта информация?

— Право же, я… я не думаю, что даже вам я стал бы раскрывать детали моего прискорбного прошлого.

— Меня не интересуют детали. Единственное, что я хочу знать: может ли Шмидт каким-либо образом подвести вас под уголовную статью?

Артур подумал с минуту, глубокомысленно потирая подбородок:

— Не думаю, чтобы он на такое осмелился. Пожалуй, нет.

— А я бы на вашем месте не был в этом так уверен, — сказал я. — Мне показалось, что дела у него идут, мягко говоря, не самым лучшим образом. Что положение у него попросту отчаянное. И вид у него был такой, как будто он всерьез недоедает.