Трюфельный пес королевы Джованны

Наконец, не выдержав, Александра встала:

– Отвыкла я от телевизора. Пойду к себе.

– Ты и от нас отвыкла, – вздохнула мать. – Иди, отдыхай. Все-таки лучше, чем сидеть, будто гвоздь проглотила!

Войдя в свою комнату и прикрыв дверь, Александра не знала, чем заняться. Присаживалась на край тахты, вскакивала, подходила к стеллажу, наугад брала книгу, открывала и захлопывала, не вчитавшись, не различив ни строчки. Ее мысли были далеко, сердце тревожно билось. Она бросила взгляд на часы. «Нет и девяти. Еще не так поздно. Я могла бы съездить на Китай-город, поговорить с Марьей Семеновной, заглянуть к себе. И забрать в мастерской кое-какие книги. Потом, там осталась недописанная статья… В конце концов, если угроза миновала, у полиции нет ко мне вопросов, я могла бы и ночевать там остаться!»

Ее леденило воспоминание о том, что она отдала Рите ключ от своей мастерской, так же как ключ от мастерской, где убили адвоката. Эти ключи исчезли вместе с подругой. У Александры оставался дубликат, отданный ей Марьей Семеновной, она могла попасть в свою мастерскую в любой момент, но безопасно ли было там оставаться после всего, что случилось?

И все же ее тянуло в полуразрушенный дом, брошенный почти всеми обитателями, – с щелистыми, а кое-где и провалившимися полами; с окнами, стекла в которых частично были заменены фанерой; с прогнившей электропроводкой; с жестокими сквозняками в любое время года; с мраморной лестницей, ступени которой были так истерты за полтора века их существования, что сделались волнистыми.

Ее манило вернуться в мастерскую, включить лампу над рабочим столом, услышать среди ветреной зимней ночи грохот отставшего листа жести на крыше, над самой головой. Александра смертельно тосковала по этой неустроенной жизни, лишенной даже намека на комфорт. Там она могла свободно думать, работать, осознавать себя свободной, а возможно, и быть таковой. Здесь, в теплом плену стен, среди которых прошло ее детство, она чувствовала себя цыпленком-переростком, пытающимся втиснуться в скорлупу, из которой он безнадежно вырос.

Зайдя на кухню, художница вскипятила чайник, стоя, наскоро выпила чашку чая. Затем оделась и заглянула в комнату к родителям, по-прежнему сидевшим перед телевизором:

– Я быстренько съезжу к себе, кое-что заберу. Вернусь поздно… Не ждите, ложитесь.

– Так и знала. – Мать едва повернула к ней голову. Она явно была рассержена. – Дома не сидится, тянет обратно на свою помойку. Никогда не прощу этого твоему Ивану, ни за что! Хотя и нельзя про покойников плохо, а все равно скажу, что он…

– Перестань! – Муж положил ей руку на плечо, и женщина мгновенно замолчала. В прежние времена такой простой жест ее не остановил бы. Сейчас она помнила о болезни супруга и сдерживалась, пытаясь вести себя уступчиво.

Отец встал и подошел к Александре. В сумраке комнаты, где горела лишь слабая лампа в углу и светился экран телевизора, его лицо выглядело иззелена-бледным. Ему нездоровилось, дочь боялась спросить, как он себя чувствует. Ей и так было ясно, что отцу нелегко сохранять бодрый вид и спокойный тон, каким он осведомился, собирается ли она вообще вернуться?

– Конечно, вернусь, – ответила Александра, чувствуя крайнюю неловкость, словно лгала, хотя говорила искренне. – Обещаю, что не буду там ночевать.

– Ты все нам говоришь? – Взгляд отца был печальным и усталым. – Ничего не случилось?

– Ничего, – сдавленно ответила она, ощущая, как слезы подступают к горлу.

– Дай слово, что вернешься! Я не хочу, чтобы ты там ночевала. Мы с матерью не хотим.

Мать сидела в кресле, глядя в бормочущий телевизор, но ее напряженный вид свидетельствовал о том, что она ловит каждый звук. Александра собралась с духом и ответила уже тверже:

– Я вернусь. Можете не волноваться.

На Китай-городе она оказалась через час. Александра спешила, переходя с быстрого шага на бег, но в последний момент, оказавшись у распахнутых дверей подъезда, в которые бессчетное число раз входила за последние годы, остановилась. Ее сковал страх. Она подняла глаза, оглядывая окна. Свет горел только на третьем этаже, в мастерской скульптора, там, где ютилась его муза, последняя обитательница вымершего дома.

«Ну да, Марья Семеновна на посту, Стас удрал к приятелям, его не будет еще долго. Некому ее посылать с фальшивыми поручениями, чтобы освободить место для встреч с девицами. Старуха ждет беспутного питомца…»

Все остальные окна, включая ее собственные маленькие окошки в мансарде, тянувшиеся под скатом крыши, были темны. Александра вошла в подъезд и медленно, стараясь не шуметь, поднялась по лестнице. У двери, за которой коротала вечер Марья Семеновна, она задержалась лишь на миг. Прислушавшись, Александра не различила ни звука. Затем, миновав четвертый этаж, взобралась к своей двери по железной короткой лестнице. Свет уличного фонаря, едва пробиравшийся сквозь пыльные стекла окна на площадке пролетом ниже, почти не освещал дверь, обитую проржавевшими железными листами. Но Александре и не нужен был свет, чтобы привычно вложить ключ в замок, безошибочно угадав его расположение. Ключ с легким хрустом повернулся раз, другой. Толкнув дверь, женщина приотворила ее и замерла на пороге, прислушиваясь, вглядываясь в темноту, вдыхая знакомый запах.

Запах растворителей, красок, подгнившего дерева перегородок. Слабый, кисловатый плесневый дух, который источали некогда оштукатуренные, но давно облупившиеся стены, ставшие с годами похожими на губки и впитавшие в себя влагу долгих дождливых дней. Запах старых книг, в обилии хранившихся на полках, пыльных холстов, молотого кофе и табачного дыма… Эта знакомая, давно привычная смесь опьянила Александру, подействовав как успокоительное. Сердце забилось ровнее. Она переступила порог и, прикрыв за собой дверь, включила свет. Вспыхнула лампа, висевшая над рабочим столом.

Комната выглядела так же, как она ее оставила, в спешке убегая. Выдвинутый на середину комнаты стул, скомканная одежда на постели, недопитый стакан чая. Женщина прошлась по мансарде, дыша глубоко, всей грудью, с которой будто сняли стискивавшие ее оковы. Включила сперва один нагреватель, затем второй, убеждая себя, что не собирается прогревать мансарду, не собирается оставаться здесь надолго… Здешний воздух, отравленный разнообразными и не всегда приятными запахами, был ей родным, привычным, целительным, как лекарство. Александра горько улыбнулась, глядя на пустой мольберт. Уже очень давно он ожидал ее новой картины, а она ставила на него только полотна, взятые на реставрацию. Когда-то, отказавшись от мысли о себе как о художнике, она решила не питать честолюбивых надежд и заняться тем, что получалось у нее лучше и давало пропитание: реставрацией и перепродажей предметов старины. Но сейчас вид пустого мольберта внезапно ее уязвил.

Подойдя к одному из окошек, Александра с трудом открыла разбухшую раму и впустила с улицы морозный вечерний воздух. В переулке, где почти не осталось машин, заполонявших его днем, зажглись фонари, висевшие над мостовой на скрещенных проводах. Их оранжевый свет, в котором было нечто детское, праздничное, нечто от елочных игрушек и мандаринов, румянил свежевыпавший снег. В доме напротив загорались окна. Александра, часто стоявшая у окна, знала все мельчайшие подробности жизни, которую наблюдала вечерами в этих освещенных аквариумах, населенных безмолвными, словно рыбы, обитателями. В одной из квартир обитала пожилая семейная пара, проводившая вечера у телевизора. Издали они были очень похожи на ее собственных родителей. В другой – старуха с тремя кошками, которые вечно лежали на подоконниках, равнодушные, разжиревшие, неподвижные, как диванные подушки. Вот окно, сплошь увитое изнутри плющом, сквозь листья которого едва пробивался электрический свет. Из него никто никогда не выглядывал, словно это было окно зачарованного замка, в котором спит принцесса… Александра пыталась вообразить, какова из себя девушка (непременно девушка!), которая скрывается от внешнего мира за живой завесой из растений. Она, представлялось художнице, печальна, одинока и, наверное, не очень хороша собой. Не любит шума и света, боится незнакомых людей, пишет стихи. Хотя, с улыбкой возражала себе Александра, обитатель той комнаты мог выглядеть как угодно еще. А вот это, следующее по фасаду окно, на самом углу, перестало отворяться летом. Возможно, жилец уехал или умер. Марья Семеновна, ведущая неписаную хронику всего района, знавшая решительно все про живых и умерших, могла бы просветить художницу на этот счет, но Александра предпочитала воображать, а не знать наверняка. Пыльные стекла, за которыми виднелась выгоревшая полосатая занавеска по моде шестидесятых годов, смотрели тускло, как слепнущие старческие глаза, их больше не оживлял вспыхивавший по вечерам свет.