Тук Тукыч

— Хырр, хырр!

Верблюд выходит на тропу и волнообразным шагом идёт по знакомой дороге на песчаный холм.

Сзади меня, на другом верблюде, едет мой проводник Мамед — мальчик лет пятнадцати, в толстом ватном халате и чёрной мохнатой шапке. Он сидит на высокой спине верблюда.

Мы везём на ферму пресную воду из Мургаба, а обратно привезём шерсть.

Я в белом кителе, и мне жарко. Весеннее солнце палит нещадно, пески тяжело дышат горячей грудью, дрожит знойный воздух; без синих очков трудно смотреть кругом.

Отцвели красные и жёлтые маки, созрел дикий ячмень, стал седеть и серебриться ковыль. На гребнях песчаных бугров уже нет молодых побегов. Но в лощинах ещё много зелени, и со спины верблюда, как с каланчи, видны перемежающиеся голые жёлтые барханы и зелёные впадины между ними, покрытые стеблями полыни и мятлика.

Тихо, как ночью. Не видно ни птицы, ни зверя. А в совхозе в эту пору дня протяжно и тоскливо кричит ишак, словно давится воздухом: «И-а-а!.. И-а-а!..»

Едем мы долго. Когда перевалило за полдень, я начинаю ощущать озноб. Это солнце забралось под китель и обожгло кожу. Пришлось надеть ватный пиджак.

— Туркменом скоро будешь! — засмеялся Мамед. — В шапке хорошо, а в картузе плохо. У вас не так жарко?

— Да, не так.

— А что пьёшь, когда тепло?

— Холодную воду с газом. Она шипит, в носу щекочет — хорошо! — сказал я и захотел пить.

— А мы горячий кок-чай пьём. Вспотеешь — сразу хорошо сделается!

Я предлагаю сделать привал. Мамед радуется моему предложению и укладывает своего верблюда, а я — своего.

Затем мы спутываем ноги верблюдам и пускаем их пастись, а сами занимаемся костром. Я собираюсь прилечь у костра на горячий песок, но Мамед говорит:

— Так нельзя. Кошму подложить надо, а то фаланга укусит. Весной она сильно кусается — заболеть можно.

— А кошма помогает? — спрашиваю я и гляжу под ноги.

— Хорошо помогает. Фалангу овцы едят, вот она и боится, когда шерстью пахнет.

Мы ложимся на кошму, закидываем руки за голову и смотрим в небо.

Мамеду не терпится поговорить.

— Хочешь, яйцо будем варить? — спрашивает он.

— А где возьмёшь?

— Да их тут много. Сейчас найду.

Мальчик вскакивает с кошмы и бежит по песчаным холмам: чёрная шапка его скрывается за грядой.

— Сюда иди! — кричит он.

Я подхожу.

— След видишь? Смотри — вот лапки на песке.

— Ну, вижу, — говорю я, начиная смутно различать очертания небольших следов какого-то зверька.

— Против следа пойдём, — махнул рукой Мамед вправо. — Она в такое время зря не ходит. Она яйцо снесла — гулять пошла.

Мы проходим шагов двести и на горячем гребне, в небольшой яме, находим яйцо. Оно чуть-чуть присыпано песком.

— Свежее яйцо, сегодня снесла. Смотри, — говорит Мамед, — прямо как куриное, только немного желтее.

Действительно, яйцо похоже на куриное, но кажется, что оно без скорлупы.

— А кто снёс-то?

— Черепаха снесла. Хочешь, я тебе сто штук наберу?

— Куда столько?

Мамед находит ещё три яйца, и мы варим их у костра. И вкусом они похожи на куриный желток. Затем пьём обжигающий кок-чай, и нам делается легче. А тут поднимается ветерок, и на горизонте показывается грозная чёрная туча.

— Вот бы дождя сейчас! — говорю я.

Мальчик внимательно смотрит на тучу, которая занимает почти половину неба:

— Не будет дождя. Теперь до самой зимы не жди.

И вдруг сверкает молния, и скоро мы слышим раскаты грома. Зелёные стебли полыни, серебристый ковыль и жёлтый ячмень пригибаются под ветром. С гребня барханов летит песок и хрустит на зубах; верблюды вытягивают длинные шеи, принюхиваются. Туча гремит и подползает всё ближе и ближе.

Ещё молния, ещё удар грома, и я вижу в высоком чёрном небе косые полосы дождя, но не слышу падающих капель.

— Не дойдёт он до нас, — вздохнув, говорит Мамед.

Но туча уже над нами, в воздухе пахнет влагой. Я ложусь на спину, накрываюсь пиджаком и гляжу в небо.

Из тучи льёт дождь, полосы его дрожат над нами, вот-вот они окатят нас с головы до ног. Но на земле сухо. И кажется, что дождь где-то испаряется над нашими головами и превращается в лёгкое бледное облачко. Я смотрю и не верю глазам.

Но из всего ливня, что бушует в небе над нашей стоянкой, лишь одна маленькая капля тихо падает мне на лицо. И, пока я протягиваю руку, чтобы дотронуться до неё, она высыхает.

Затем в небе разноцветным коромыслом повисает радуга. Ветерок прекращается. Мамед машет рукой и говорит:

— До самого ноября не увидим капли дождя. За лето ещё раза два-три покажется тучка, погремит и уйдёт. Пропадает где-то дождь, до земли не доходит…

Мы гасим костёр, снова кладём верблюдов на землю и усаживаемся. Качаемся вперёд и назад, как на качелях, и едем дальше, в пески, на ферму. Вокруг стоят притихшие травы.

Их, как и нас, обманула эта гроза в пустыне.

< image l:href="#"/>

Весна в пустыне

— Как поживает мой друг Мями? — спросил я Султан-Ага, когда мы уселись на ишаков и тронулись из аула в пески.

Я не встречал мальчика больше года и хотел узнать, как он живёт, чем занимается.

Нас окружала кромешная тьма южной ночи, и я не видел даже белой бороды старого чабана. Но мой вопрос, видимо, был приятен ему. Он оживился, крикнул на ишака: «Кхх! Кхх!», поравнялся со мной и сказал:

— Мями — большой человек теперь. В колхозе его ставят в пример другим.

— Чем же он отличился?

— Кхх! Кхх! — снова крикнул Султан-Ага, и ишаки, шедшие рядом, стали чаще перебирать ногами по песчаной тропе. — Мями скоро и без меня сможет ходить за стадом: хороший вырос помощник. Ты увидишь, как он будет завтра сдавать экзамен. Отличился он этой зимой…

И Султан-Ага рассказал мне, как его с Мями застала стужа в горах на границе.

Метель поднялась такая, что скрылись горы: куда ни глянь — одна белая пелена. Свистящий ветер сшибал с ног. Отара сбилась в кучу, овец стало заносить снегом. А тут надвинулась ночь — могли остудиться, пропасть ягнята. А их в отаре больше сотни. Что делать?