Тук Тукыч

Три дня прохворал Тельпек, а теперь, как видишь, здоров. Такой собаке и цены нет!..

Стало темнеть. Я решил остаться на ночлег у Сары-Яза.

Собаки ушли стеречь стадо и не слыхали, как мы долго хвалили их за то, что они такие преданные нам друзья.

Козочка

Толстый Ата Бабаев, кряхтя, поджимает ноги, опускается на кошму и протягивает руку к чайнику.

— Иди к телефону, Ата. Звонят из района.

В дверях стоит и улыбается черноглазая девочка лет тринадцати с длинными тонкими косичками.

Бабаев не берёт чайник и с досадой машет рукой. Девочка скрывается за дверью.

— Вот дела, а? Всё бегом и бегом. Подожди минутку, я сейчас!

Он легко встаёт, поправляет тюбетейку на бритой голове и молодцевато шагает через порог. За стеной слышны его тяжёлые шаги.

В большом доме председателя колхоза Ата Бабаева много старых ковров. Они, как книги, рассказывают о тяжёлой и долгой борьбе туркмен за хлеб и воду. Караванные пути в зыбучих песках пустыни, стены крепостей с бойницами и башнями видны в старинных рисунках тёмно-красных, мрачных ковров.

На других коврах можно обнаружить нежный лепесток абрикоса, красный цветок граната, зелёный и серебристый лист и сиреневый цветок тамариска — гребенщика.

Против входа висит пендинский ковёр, украшенный распустившимся цветком, который называется «салорская роза».

Мой взгляд останавливается на маленьком коврике для чувала. От его красок веет теплом и радостью. В нём преобладают голубые тона, а в рисунке ясно видны глаза и лапки птицы.

— Это куш-ызы, — говорит Ата. Он стоит у порога и с любопытством наблюдает за мной. — Птичий след. Замечательный ковёр, а? Джерен делала.

— Какая Джерен?

— Козочка, что за мной сейчас прибегала. Ты побывай у неё, посмотри работу.

Ата усаживается и пьёт чай, щуря маленькие карие глазки. Нам никто не мешает, и я узнаю историю девочки, которую зовут Джерен, что значит «козочка».

После войны она осталась круглой сиротой, жила одна, но не была одинокой. Колхоз выдал ей пособие, устроил в бригаду.

Вместе с подружками Джерен весной полола огороды и кормила тутовыми листьями прожорливых шелкопрядов. Летом сушила помидоры, вялила дыни, срезала спелые гроздья винограда и всё боялась, что её укусят осы, которые назойливо липли к сладкому. Осенью собирала хлопок. Следить за домом помогала Козочке жена башлыка — председателя колхоза.

В свободное время девочка рукодельничала: вязала кисеты и пояса, ткала паласы, хурджины и ковры.

— И откуда у неё такое? — говорит Ата, разливая зелёный чай в цветастые пиалы. — Просто золотые руки! Видишь тюбетейку на мне? Её работа. Хочу отдать Джерен детскую группу. Пусть обучает девочек мастерству.

* * *

Вечером я иду к Джерен.

Навстречу мне в облаке пыли движется большое колхозное стадо. Впереди бегут верблюды, громко шлёпая по сухой земле мозолистыми ступнями. За верблюдами, мыча, плетутся коровы.

У скотного двора, под платаном, раскинувшим широкие листья, стоят на привязи длинноухие ишаки и дико кричат, задрав морду. Так они встречают и провожают солнце.

Возле домика Джерен вбиты в землю четыре колышка, а между ними — грубый ткацкий станок. На нём натянута основа и начат рисунок нового ковра.

На земле лежит железный гребень с зубьями в палец длиной, с деревянной ручкой, а рядом с ним — самодельные ножницы из железа, какими в отарах стригут скот. Я смотрю на эти устаревшие, дедовские орудия, думаю о Джерен и провожу рукой по густому, высокому ворсу ковра. Станок жалобно вздыхает под тяжестью моей руки.

— Ой!

За спиной стоит Джерен и, приложив палец ко рту, растерянно смотрит на меня блестящими маслинками.

— Что, Джерен? Трогать нельзя?

— Нельзя. Основа вытянется, ковёр перекосится.

Она садится за станок, берёт гребень и начинает быстро забивать уток. В плетении узора из пёстрых ниток ей помогает маленький ножичек — кесер.

Джерен научилась ткать ковры у бабушки — замечательной мастерицы, которую знали не в одном ауле.

От бабушки Джерен узнала, какие надо брать нитки, как отсчитывать удары гребнем, чтобы получить точный рисунок. У неё же научилась прясть и красить нитки. Из корок граната получается голубая краска, нежная, как летнее небо. Из скорлупы орехов — тёмно-красная, как спелая вишня. Из лепестков «сары-чоп» — жёлтая, как старый камыш.

— Любила я поиграть. А ещё любила сидеть рядом с бабушкой — боялась, что она без меня ковёр кончит. Вот и научилась.

— А что будет изображено на твоём ковре?

— Куш-ызы, как у башлыка, только побольше. Птичка наступила на песок, а кругом цветы, и весь ковёр, как в пустыне весной, — красный и зелёный. И голубой — небо-то голубое!..

* * *

Я прихожу по вечерам к домику Джерен и смотрю, как создаётся этот ковёр с птичьими лапками. Стучит гребень, бегает кесер в маленьких быстрых руках, жикают старые ножницы, подстригая ворс. И я уже вижу, что птичка ступает по песку среди весенних цветов и трав.

В ауле всё чаще и чаще я слышу имя Джерен. В словах колхозников слышна забота о сироте. Да и как не заботиться о такой трудолюбивой, весёлой и ласковой девочке! И ей приятно, что взрослые ценят её труд, и хорошие их чувства заменяют ей любовь родителей.

Но с таким вкусом и с такими руками Козочке обязательно надо учиться.

— Хочешь поехать в Ашхабад? — спрашиваю я Джерен. — Там есть ковровые мастерские. Они расположены в огромных светлых залах. Стоят там новые, удобные станки, на них можно сделать любой ковёр. Работают и учатся в мастерских девушки со всей республики. Живут они дружно и весело, занимаются с ними Айна Нуриева и другие прославленные мастерицы. И сделали они недавно самый большой ковёр в мире. В нём двести квадратных метров. В такой ковёр можно завернуть твой домик!

У Джерен выпадает гребень из рук. Она слушает мой рассказ, как сказку.

— Правда? — задыхаясь от волнения, спрашивает Козочка, не сводя с меня ласковых чёрных глаз.

— Конечно, правда! Этот ковёр сделан для занавеса в Большом театре в Москве. Хочешь поехать в Ашхабад?

— Хочу, хочу! — хлопает она в ладоши, радостная, возбуждённая. — А башлык пустит? — вдруг с тревогой спрашивает Козочка.

— Поговорим с ним. Должен пустить!

* * *

Я прихожу к Ата Бабаеву и рассказываю ему об этом. Толстый Ата подскакивает на кошме, словно его ужалила фаланга.

— Даже думать не смей! — кричит он, бегая по комнате, задевая головой лампочку. — И до чего вы все жадные! Чуть увидите хорошего мастера — и цап-царап! — показывает он короткими сильными руками, как мы хотим схватить Джерен. — А в ауле кто останется?

Я молчу. Ата успокаивается немного и садится на кошму.

— Был у меня старый бахши, певец прекрасный. Так пел, так пел! — Ата даже глаза закрыл. — Плакали мы, а иногда смеялись, падали на ковёр, катались со смеху. И что же? Приехал к нам в аул один композитор. Ходил, ходил к старику, закружил ему голову, увёз в город. Справедливо это, а?