Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества

Глава 17. Ревность, Поль и Полинет

Шесть лет я общался с дочерью только при помощи писем. Я помнил ее ребенком – диковатым, но, тем не менее, любящим меня безумно, и этому ребенку адресовал большую часть моих посланий. Однако Полина писала мне, что Полинет сильно выросла, повзрослела, стала ростом почти с нее, что, приезжая на каникулы, она спрашивала разрешения присутствовать на каком-то не то балу, не то званом вечере, и я понимал, что увижу взрослую барышню – вся ее юность прошла мимо меня!

Я думал о ней часто, ежедневно пытаясь представить, что за девица встретит меня в Париже, что это будет за взрослая незнакомая девушка, которая – вот чудеса – зовется моей дочерью.

Я успел дать ей свою фамилию – правда, только по французским, но не по российским законам – и просил ее подписываться всегда «П. Тургенева», что она и делала, а также передал госпоже Аран, в чьем пансионе она жила, чтобы это имя стояло всюду, где шла речь о моей дочери. Но все же мне было тяжело воспринимать ее взрослой, и не в последнюю очередь виноваты были в этом ее письма.

Почерк у нее был чудовищный – какие-то каракули, которые с трудом можно было разобрать. И к тому же с орфографией дела обстояли из рук вон плохо – Полинет постоянно путала падежи и окончания и, сколько я ни заклинал ее работать над почерком и правописанием, все же письма ее пестрели ошибками, кляксами и помарками.

Я с нетерпением ждал встречи с ней. Конечно, и Полина, и госпожа Аран писали мне о ее успехах, но могло ли это заменить встречу?

Едва мой паспорт был подписан, я взял билет на пароход до Штеттина, планируя оттуда отправиться в Берлин, затем в Брюссель, Остенде, Лондон, а уже из Лондона к концу августа я прибывал в Париж.

Я написал Полинет, чтобы она готовилась затем отправиться со мной в Куртавнель, где мы весело проведем с ней каникулы, и был уверен, что она с таким же нетерпением ждет встречи, как и я.

Она и впрямь ждала меня. Едва я зашел в здание пансиона госпожи Аран, как на шею мне кинулась высокая девушка лет пятнадцати. Я оторопел и лишь секунду спустя узнал в ней мою маленькую дочь, которую шесть лет назад забрал из России.

– Здравствуй, дорогая Полинет, – обратился я к ней и наткнулся на недоуменный взгляд.

– Bonjour, – поздоровалась она со мной и принялась оживленно говорить что-то на французском.

Она говорила без умолку.

За годы жизни во Франции она полностью забыла русский язык, и я нисколько не огорчился, узнав об этом, – ей не для чего было помнить язык страны, в которую она никогда не вернется. Но с некоторым неудовольствием я увидел, что дочь моя, унаследовав красоту и изящество своей матери, при этом не унаследовала ее характер и выросла в отчаянную кокетку. Она хихикала и жеманничала, не переставая, и мне пришлось не раз в то лето делать ей замечания и призывать работать над своим поведением.

– Но, папа, все девушки в пансионе ведут себя так! – возражала она.

– Что мне до других?! – сердился я. – Тебе надо бороться с твоим кокетством хотя бы потому, что, как ни старайся, у тебя всегда останется его довольно. Если же ты дашь себе плыть по течению, у тебя будет его слишком много.

Полинет смеялась, но, тем не менее, слушалась меня и начинала следить за собой.

Но были в ней черты характера, которые огорчили меня куда больше.

Я заметил, с какой обидой смотрит она на Полину – Полину, которая фактически заменила ей мать, заботилась о ней все годы, которые я вынужден был провести в России, любила и поддерживала ее. Казалось, Полинет нисколько не признательна ей за ее заботу, и только ищет повода, чтобы обидеться и разозлиться на нее. Такая неблагодарность моей дочери огорчала и возмущала меня, тем более, что сам я по-прежнему не видел в Полине ни единого недостатка. Какие бы чувства ни обуревали меня в России, во Франции они исчезли без следа.

Впрочем, должен признать, что, впервые увидев Полину после долгой разлуки, я воскликнул про себя: «До чего же она безобразна!». За то время, что мы не виделись, я, кажется, совершенно забыл, что ее красота раскрывается лишь тогда, когда она начинает петь, и теперь был поражен – как когда-то давно в Петербурге – грубоватыми и тяжелыми «цыганскими» чертами ее лица. Она немного пополнела – что, впрочем, ей шло, – но осталась такой же сутулой и немного неуклюжей. Я смотрел на нее при встрече и не мог поверить, что именно эту женщину я любил долгие годы.

Но вот она заговорила, поздоровалась со мной, улыбнулась – и долгих лет разлуки как не бывало. Вновь я был очарован ею как в первый день нашей встречи, и вновь никого другого не существовало для меня. Я хотел быть с ней, с ней одной, и общество дочери вскоре начало тяготить меня. Насколько легче было общаться с ней в письмах! В то время как Полина отличалась характером ровным, спокойным, всегда была улыбчива, всегда готова была пошутить сама или посмеяться над шуткой, Полинет часто злилась, раздражалась, обижалась невесть на что, а однажды заявила, что Полина будто бы питает к ней отвращение.

– Как ты можешь говорить, как ты можешь даже думать такое?! – принялся я ругать ее. – Неужели ты не чувствуешь, что будет неблагодарностью хотя бы только подозревать в ней подобное чувство к тебе – в ней, которая всегда относилась к тебе, как мать. Это не что иное, как самолюбие, больное самолюбие, и только. Избавься от этого противного недостатка, дитя мое. Она забыла пригласить тебя на прогулку – вот так большая беда! Уж не думаешь ли ты, что у нее нет забот, беспокойств, и, быть может, очень важных? Мало кто в этом мире любит тебя так, как я и как госпожа Виардо! А уж чтобы она питала к кому-то отвращение – в это я и вовсе не поверю.

Полинет, кажется, сильно пожалела о своей откровенности, но я должен был поговорить с ней об этом. Я не мог допустить, чтобы моя дочь таким образом отзывалась о женщине, которую я любил больше жизни.

А я действительно вновь любил Полину, как будто не было ни разлуки, ни моих подозрений и страданий, ни вереницы доступных женщин, ни моей едва не случившейся женитьбы на Ольге Александровне.

«Я люблю ее больше, чем когда-либо, и больше, чем кого-либо на свете. Это верно», – писал я из Куртавнеля Льву Толстому, и готов был повторять эти слова раз за разом.

И все так же моя любовь оставалась без ответа. Полина охотно общалась со мной, мы много гуляли вместе. Как и прежде, я читал ей свои повести и рассказы – она, как и прежде, внимательно и с интересом слушала. Как-то, поддавшись порыву, я рассказал ей, что меня тревожат отношения с дочерью.

– Вы воспитали прекрасных детей, мой ангел, так скажите мне, что я могу сделать, пока еще не поздно, чтобы моя дочь, моя Полинет, не выросла бессердечной и неблагодарной?

Полина вздохнула.