Тутмос

— Твоё величество, я не могу просить бога склониться к твоим мольбам, если ты нарушишь обычай. Эта девушка может принадлежать только жрецу.

— Может быть, тебе?

— Я не угрожаю, твоё величество, только предостерегаю тебя.

— Значит, если я правильно тебя понял — если я уступлю девушку тебе, ты благословишь мой поход?

Хапу-сенеб молчал.

— Отвечай мне, я приказываю! Значит, судьба моего похода зависит от какой-то девки?

— Не богохульствуй, когда говоришь о девушке, находящейся под особым покровительством бога! Все твои дела может благословить только он, я же удерживаю тебя от ошибок!

— Вы не посмели бы, — Тутмос задохнулся от ярости, — вы не посмели бы так говорить с моим дедом, даже с моим отцом! Вы все, кто лижет пятки Хатшепсут, осыпанные её милостями, собаки, которых можно приманить подачкой, трусливые собаки, гиены, падаль! Все вы зависите от милостей женщины, все побывали на её ложе, все вы трясётесь за свои богатства, за свои места на ступенях трона, вы плюёте на священную власть фараонов, издеваетесь над двойной короной! Ненавижу вас всех, проклинаю, призываю на вас гнев богов! — У него в глазах вдруг ярко блеснули злые слёзы. — Не успокоюсь, пока не выброшу вас в пустыню, подобно измочаленным змеям! Почему же до сих пор вы меня не убили? Вы ведь знаете, что пока я жив, спокойствия не будет ни у вас, ни у Хатшепсут! Нет, вы решили извести меня другим, взять измором, как пограничную крепость… О, будьте вы прокляты!

Хапу-сенеб смотрел не без страха на этот приступ ярости фараона. По натуре он не был слишком мужественным человеком и, хотя и польстился на обещания Хатшепсут исполнить его заветное желание, всё же трепетал перед царской властью. Он в испуге смотрел на Тутмоса, которого уже привык считать глупым и ничтожным, слёзы, текущие по щекам молодого правителя, были страшнее его слов.

— Твоё величество, — пробормотал он в смущении, — ты ошибаешься, тобой сейчас властвует Сохмет, ты не видишь истины…

— Не хочу её видеть! Если она в твоих словах — не хочу её знать! Тебе нужна эта девушка из храма? Так бери её, освобождай от обета, лишай невинности, мне всё равно! Только не приближайся ко мне и не говори мне своих лживых слов! Слышишь? Уходи!

Хапу-сенеб попятился к выходу, прижимая руки к груди, униженно кланяясь, но на пороге беседки остановился.

— Твоё величество, ты неверно истолковал мои слова. Я хотел жениться на этой девушке, сделать её госпожой своего дома, но лишь потому, что мне было жаль её и её отца, связанных обетом, от которого только я могу их разрешить. Но на других девушка может навлечь несчастье, и поэтому я считал своим долгом…

— Так женись на ней скорее!

— Я могу считать это царским словом?

— Да! — Тутмос с горечью рассмеялся. — Да! И ещё раз да, тысячу тысяч раз! Может быть, хоть в этом я смогу быть для тебя истинным владыкой Кемет?

Хапу-сенеб низко склонился перед молодым фараоном.

— Этой милости я не забуду, твоё величество. Но ты всё ещё желаешь вопросить провозвестника божественной воли?

— Нет! — Тутмос безнадёжно махнул рукой, он вдруг почувствовал себя совершенно обессиленным. — Иди, оставь меня… Ты ведь обо всём расскажешь Хатшепсут?

Расскажи… И сегодня я больше никого не хочу видеть. Никого!

* * *

В тусклом свете маленького бронзового светильника таинственно мерцало золото, и казалось, что блестят как живые лазуритовые глаза бога… Но смотреть в них прямо Раннаи не решалась, она обратила свой взор на руки Амона, спокойно лежащие на коленях. Это были гладкие руки, руки без возраста, совсем не похожие на отцовские, но она любила их и не испугалась бы их прикосновения. Когда она была совсем маленькой, она без всякого страха смотрела в лицо бога и даже говорила с ним, но последние три года с ней происходило что-то странное: она смущалась, встречаясь взглядом с Амоном, опускаясь у его ног, чувствовала непонятный трепет. Свободной от этого смущения она чувствовала себя только тогда, когда танцевала и пела для Амона во время торжественных церемоний. Тогда, лёгкая и прекрасная, как светящийся воздух, она чувствовала себя достойной посмотреть в бесстрастное лицо того, кому отдала свою жизнь, и была счастлива, упоительно счастлива, как птица под солнцем или цветок, напоенный влагой. Случилось так, что Раннаи, единственная оставшаяся в живых дочь Джосеркара-сенеба и Ка-Мут, ещё в детстве стала жрицей, а достигнув четырнадцати лет, принесла обет верности богу в благодарность за чудесное спасение её отца. Амон сам избрал её — однажды, ещё совсем маленькой девочкой, Раннаи уснула в храме, и священная змея, покинувшая своё убежище, обвила её своими кольцами. Однако она не причинила никакого вреда девочке, более того — та, проснувшись, совсем не испугалась ни страшных змеиных глаз, ни её трепещущего жала. Весть о чуде облетела тогда всю Нэ, люди только и говорили о маленькой избраннице Амона и с ещё большим уважением стали поглядывать на её отца. С тех пор прошли годы, Раннаи выросла и окончательно посвятила себя божеству, связав себя благодарственным обетом. Жизни вне храма она не представляла. За пределами обители бога было только три человека, которых она любила, — мать, отец и брат, но с двумя последними она виделась ежедневно в храме, а по дому не скучала, потому что он едва сохранился в её памяти. Отца она любила безмерно и поклонялась ему почти так же, как богу, брат был другом её детства, но любовь к Амону была превыше всего, и только в последнее время Раннаи начала ощущать странное и непонятное чувство томления, неуверенности, смущения перед богом. С другими жрицами было иначе — они смеялись, переговаривались между собой, говорили о жрецах храма, упоминая о чём-то непонятном, чего не знала Раннаи, и молчали, посмеиваясь, когда она задавала вопросы. Девушка, находящаяся под особым покровительством Амона, ещё ребёнком спавшая в кольцах священной змеи, — разве могла она быть похожей на прочих? Недавно во время священной церемонии в храме она. ощутила на себе странный взгляд молодого фараона, который почему-то её смутил, но потом она привыкла к этим взглядам и перестала обращать на них внимание. Однажды верховный жрец Хапу-сенеб, который был лишь чуть-чуть старше её отца и был ещё строен и даже, пожалуй, красив, обнял её за плечи почти отцовским движением — она слегка удивилась, но не придала этому значения, однако весь день после этого ощущала странную лёгкость, как будто кровь побежала быстрее, и, омывая своё тело перед сном, с удивлением подумала, что оно стало каким-то новым и немного чужим. Что с ней происходило? Бог не давал ответа. Она не уставала вопрошать, оставаясь ночью в храме. «О, Амон, о, Амон, о, Амон…» Она знала несколько его тайных имён, которые запрещалось произносить вслух. Но сегодня, оставшись наедине с богом, вновь почувствовала, что должна получить ответ, и поэтому мысленно назвала Амона одним из его тайных имён, которое нравилось ей больше всего, ласкало сердце перекатывающейся волной таинственных звуков.

Дрожа от волнения и страха, осмелилась поднять глаза и увидела прямо перед собой лицо бога, спокойное, величественное лицо неземной красоты. От золота, из которого была сделана статуя, исходил мертвенный блеск. Спокойные, пристальные глаза, твёрдо очерченные губы. Широкие плечи и грудь, руки, должно быть, очень сильные, похожи на руки воина. Золото прохладное — чуть-чуть, она ощутила это, когда кончиками пальцев коснулась руки Амона, лежащей на колене. Не разгневается ли бог на свою служительницу? Раннаи поднесла светильник поближе, лёгкие тени сдвинулись и затрепетали. «О, господин, мой возлюбленный господин!» — вырвалось у неё. И снова тишина, только золото и блеск, только движущиеся тени и тёплая волна, бьющаяся о берег сердца. Никого нет в храме, она одна. Жрецы, наблюдающие за звёздами, далеко. Кто придёт сюда в такой поздний час? Она наедине с Лионом, которого любит больше всего на свете.

Дрожащей рукой Раннаи бросила горсть благовоний в бронзовую курильницу, зажгла их. Потянуло ароматом кедровой смолы и ещё чем-то душистым, дурманящим — кажется, так пахнут маленькие фиолетовые цветы, которые привозят с Островов Моря. Эти зёрна дал ей сегодня утром верховный жрец Хапу-сенеб, бросив мельком, что она может испробовать их сегодня же вечером, если останется в храме одна. Лёгкое облако на мгновение скрыло лицо бога, и Раннаи отодвинула курильницу в сторону. «О, господин мой, возлюбленный мой господин, что могу я сделать для тебя?» Ей показалось, что губы бога затрепетали — чуть-чуть. Значит, ему угодно скромное подношение его служительницы! Раннаи зажгла ещё несколько курильниц, облака аромата стали подниматься ввысь, к расписанному звёздами потолку. Тихо-тихо, едва дыша, Раннаи тронула пальцами серебряный систр. Тело её мгновенно отозвалось на это движение, но как-то по-новому, совсем необычно. Привычным жестом Раннаи развязала пояс на бёдрах, сдерживающий лёгкое прозрачное одеяние, но пальцы почему-то дрожали, освобождая тело от одеяний и тяжёлых украшений. За облаками курений, сквозь которые лишь смутно просвечивало золото, Раннаи не видела лица Амона, но вдруг поняла, что он улыбается. Улыбка бога вдруг словно отделилась от его уст и поплыла ей навстречу лёгким облаком, ароматным и тёплым, оно коснулось тела Раннаи и окутало его невесомым щекочущим сиянием. Дрожа, она высоко подняла систр. Качнулись руки, и качнулись тени на стенах — жрица начала свой танец. Она двигалась медленно, в такт мелодичным звукам систра. Вдруг стало легко-легко — как же раньше она не понимала, что угодно её господину? Она закружилась, сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее. Запрокинув голову, глядела в потолок, где сквозь облака курений светились звёзды — не нарисованные, а совсем живые. Вот и стен не стало, кругом одно небо. Совсем рядом, у самых глаз, сверкнуло золото, от которого исходил нестерпимый жар. Что это — огонь светильника или жаркое дыхание бога, которое может спалить её, но вдруг оборачивается прохладой северного ветра? Она танцует всё быстрее и быстрее, её ноги уже не касаются пола, их обжигает только ледяное прикосновение звёзд. Что это, они в самом деле под её ногами, устилают ей путь? Сверкающая дорога уходит в небеса, высоко-высоко, но тело стало невесомым, как лепесток, и она легко перелетает со звезды на звезду. Здесь, у лона небесной коровы, так блаженно и тихо! Единственный звук в мире — это звук её систра, и вдруг издалека ему отвечает другой, тоже тихий и мелодичный, и невыносимое сияние разливается вокруг, оно заполняет всё тело маленькой жрицы, водопадом льётся с её головы, исходит из глубины её чёрных глаз, превращает невесомую плоть в одно невыразимое, несказанное сияние… О, как больно и как легко дышать! Глаза бога совсем близко, но уже не лазурные, а тёмные, живые, совсем человеческие глаза, только больше и глубже обыкновенных. И руки бога сильны, как она и ожидала, и в них — прохлада и лёгкое тепло. Что-то неуловимо знакомое в этих чертах, хотя они вовсе не похожи на черты золотой статуи. Что это, она всё ещё танцует или остановилась, потому что бог сжал её в своих объятиях?

— Знаешь ли ты, кто я? — вопрошает он, и его голос доносится эхом из далёких пространств, как будто тысячи серебряных систров вторят ему.

— Знаю, — шепчет она.

— Кто же?

— Твоё имя Амон, ты владыка богов и господин мой.

— Это лишь одно из моих имён, которое дозволено произносить людям.

— Я знаю и другие твои имена… Позволишь ли ты мне произнести их, возлюбленный господин мой?

— Всё, что ты можешь сказать мне, я читаю в твоих мыслях, жрица Раннаи.

— О, уста твои произносят моё имя!

— Скажи мне, — снова вопрошает божество, — любишь ли ты меня, жрица Раннаи?

— Ты — владыка моего сердца и моей плоти, возлюбленный господин мой, тебя я люблю больше всего на свете… — Губы Раннаи тяжелеют, она с трудом выговаривает слова. — Я принесла тебе клятву верности и не нарушу её, пока у меня в груди бьётся сердце.

— Мне угодно, чтобы ты стала одной из моих жён, Раннаи.

— О, владыка! — Сердце бьётся так сильно, что невесомая плоть не выдерживает — лёгкой светящейся птицей оно вылетает из груди и кружится среди звёзд, а в нём любовь, сияющая любовь к Амону. Только губы тяжелеют всё больше и больше, она не только ощущает их, но и с трудом справляется с этой тяжестью. — О, Амон великий, владыка мой, неужели ты введёшь меня в свой сияющий чертог?

— Ты уже в нём. Разве ты не видишь?

— Но что я буду делать там, на земле, когда вернусь в храм? — лепечет она с ужасом, осознавая вдруг всю грозную опасность, нависшую над её сердцем. — Что буду я делать без тебя, возлюбленный господин мой, если ты отвергнешь меня и вернёшь на землю? Смогу ли я забыть этот чертог, эти звёзды и этот свет? — Слёзы душат её, и она чувствует их вкус, жгучий и солёный. — Скажи мне, владыка мой, найду ли я тебя на земле, в храме?

— Я пребуду в облике моего возлюбленного сына Хапу-сенеба, вернейшего из моих служителей. Помни — Хапу-сенеба! — Голос всё глуше, он теряется в звоне систров, в бешеном свисте ветра. Это, должно быть, руки бога подхватили её и несут по воздуху, они так сильны, что причиняют боль даже её невесомому телу. О, что это за боль! Мириадами звёзд вспыхивает она, освещая мозг и пронизывая ставшую сиянием плоть. Ей тяжело, уста сковала каменная тяжесть, и только дыхание бога слышит она, щекочущее и обжигающее лицо. Что происходит с ней, почему ей кажется, что она умирает? Уже не слышно звуков систра, только дыхание бога и бешеный свист ветра, несущегося из далёких миров. Она лежит на спине, распростёртая и беспомощная, а над нею бесконечные звёзды, неподвижные и мёртвые. Они остановились, будто нарисованные, они так отчётливо видны сквозь рассеивающиеся облака курений. Рука Раннаи ощущает холодок лежащего рядом систра. Она познала любовь бога и теперь низвергнута на землю, где так пусто и холодно, где её привычная, человеческая плоть ощущает незнакомую, не изведанную ранее боль. Должно быть, уже утро, потому что сквозь узкие окна под самым потолком проникает слабый розоватый свет. Масло в светильнике выгорело дотла, и над курильницами вьётся только слабый умирающий дымок. Раннаи села, огляделась вокруг, сжала ладонями виски — ещё ни разу в жизни она не испытывала такой страшной головной боли. Рядом лежало её платье, ожерелья. Морщась от боли, девушка оделась, но каждое движение пронзало мозг и всё тело сотней раскалённых игл. Она снова опустилась на пол, прижавшись щекой к шероховатым каменным плитам. Судя по тому, что вокруг становится всё светлее и ярче блестит золото на капителях колонн, солнце уже взошло и скоро придут жрецы, чтобы совершить обряд пробуждения бога в его тайном святилище. Когда Раннаи услышит их шаги, она найдёт в себе силы подняться, а пока… За стенами храма раздавался весёлый птичий щебет. Каменные плиты были совсем холодные, а на дворе храма, должно быть, тепло, ветерок играет флагами на высоких мачтах, ароматами цветущего сада напоен воздух, священная белая кошка жмурит на солнце свои узкие зелёные глаза. Раннаи улыбнулась, таинственные видения ночи бледнели, растворялись в розовом свете наступающего дня. Только боль не проходит, но девушка уже как будто сжилась с нею, словно и эта боль — чудесный дар возлюбленного Амона. А тело совсем чужое, такое тяжёлое, будто и не было светящейся плотью там, среди звёзд. И веки смыкаются, потому что глазам больно от утреннего света. Нет, нет, спать нельзя! Придут жрецы, придёт божественный отец Хапу-сенеб… Хапу-сенеб… тот, в котором воплотится её возлюбленный бог?