Тутмос

Рамери удивлённо взглянул на Джосеркара-сенеба.

— Учитель, но разве сокол не стремится вырваться из клетки, хотя бы и золотой? Пусть она будет даже величиной с целый дворец, всё равно вместо неба сокол видит потолок, а вместо пронизанной солнцем зелени — расписные стены. Этого сокола можно уподобить его величеству, но можно уподобить и самой Кемет.

Теперь уже Джосеркара-сенеб и его дочь удивлённо взглянули на Рамери, словно не ожидали, что он может так мыслить и так красиво говорить.

— Если говорить о соколе, мальчик, — сказал Джосеркара-сенеб, — вспомни, что его собственные птенцы нередко становятся добычей других хищников, которые нападают на его гнездо в его отсутствие.

— Разве его жена не сможет защитить своих птенцов?

— Она будет защищать их, если сил у неё будет не меньше, чем любви. И всё равно сокол должен быть всегда готов к тому, что найдёт своё гнездо разорённым.

— Но, поднявшись к солнцу, он увидит весь мир!

— Если только не опалит крыльев.

Рамери понял, что ему не удастся переубедить Джосеркара-сенеба, но он видел также, что учитель им доволен. Поэтому и не остановился перед тем, чтобы высказать всё, что было у него на сердце.

— Учитель, если селение, о котором ты говоришь, изначально было не больше трёх локтей в длину и локтя в ширину, его жителям даже представить трудно, что такое большой город или даже большое селение. Но если когда-то оно владело землями, на которых ныне пасутся чужие стада, жители всегда будут вспоминать с тоской о тех временах, когда эти земли были их собственностью.

Джосеркара-сенеб засмеялся.

— Мальчик, я готов признать себя побеждённым! Ты ещё молод, в твоих жилах течёт горячая кровь, и я понимаю, почему его величество приблизил тебя к своей особе, хотя, конечно, никогда не говорит с тобой. Я рад, что сумел научить тебя красиво говорить и ясно излагать свои мысли… И ещё я скажу тебе, Рамери, что ты счастлив. Да. Ибо тебе известен и ясен твой долг, и ты не колеблешься, не испытываешь сомнений, исполняя его. Поистине несчастен тот, кому не за кого и не за что отдать свою жизнь! Великий Амон призвал тебя к служению, и я вижу, что ты верен своей клятве. Счастливы те, кто сразу видит плоды своего труда, как видит их садовник и землепашец. Порой нам, живущим в тишине храмов, бывает нелегко разглядеть ростки, пробившиеся из посеянных нами семян.

— Как ты можешь сомневаться, учитель! — горячо перебил его Рамери.

Раннаи слушала отца внимательно и серьёзно, сложив на коленях свои точёные грациозные руки, привыкшие изгибаться в священном танце. Взгляд, который она украдкой бросила на Рамери, вновь зажёг исчезнувший было румянец на его лице.

— Учитель, — смущённо сказал молодой воин, — прости меня, что за разговором я забыл справиться о твоём здоровье. В Храме мне сказали, что ты нездоров…

— Даже если бы я был тяжело болен, ты не смог бы принести мне лучшего лекарства, мальчик, — улыбнулся Джосеркара-сенеб. — Слышать разумные речи ученика, видеть, как он послушен и верен — что может быть лучше? Не беспокойся обо мне, мой недуг не опасен. Я немало приготовил лекарств, которые излечивали и более тяжёлые болезни.

Рамери невольно взглянул на искалеченную руку учителя и сразу же потупил взор.

— Мне пора, отец, — со вздохом сказала Раннаи, поднимаясь с кресла. — Пусть великий Амон сохранит тебя в здравии много лет! А ты, Рамери, тоже направляешься во дворец? Божественный отец ждёт меня там.

Она не сказала «муж», не сказала даже «Хапу-сенеб», и снова змейка, скользкая и неприятно прохладная, коснулась сердца Рамери. Смущённый, он поднялся тоже.

— Если ты пожелаешь, госпожа Раннаи, я буду сопровождать тебя.

— Сейчас уже не так жарко. Отправимся пешком.

Они шли сначала по широкой людной дороге, потом дворцовыми садами, и Рамери, отставая на полшага от Раннаи, мог видеть её лицо сбоку — необыкновенное, точно явленное из глуби веков или небес лицо. Она была такая маленькая и хрупкая, что едва достигала груди воина, и Рамери чувствовал себя неловко, глядя на неё сверху вниз. Маленькая жрица, спавшая в кольцах священной змеи… Но теперь она жена Хапу-сенеба и, значит, утратила что-то, что отличало её от прочих женщин и делало почти неземным существом. Хозяйка дома, присматривающая за работами в ткацкой или в саду, принимающая гостей, поклоном встречающая своего мужа, владычица, а может быть, и рабыня на его ложе — могла ли она быть той Раннаи, окутанной божественной тайной, которую он когда-то нёс на руках? Внезапно Рамери понял, что она очень похожа на Джосеркара-сенеба, особенно глазами и линией губ, чего он не замечал во дворце, и это вдруг согрело его сердце нежным, трепетным чувством нежности. В этот момент она повернулась к нему, и воин смутился — она ведь могла счесть его взгляд дерзким, как было однажды с царицей Нефрура.

— Как тебя зовут? — спросила она тихо, глядя прямо в глаза Рамери, прямо и твёрдо, как редко делают женщины. — Скажи мне, как твоё имя?

Он был изумлён и даже остановился, вынудив остановиться и её.

— Разве ты не знаешь моего имени?

— Я спрашиваю о другом, твоём настоящем имени.

— Настоящем?

— Да, настоящем, которым тебя нарекли при рождении! — сказала она почти с досадой.

Теперь и он смотрел на неё в упор, словно собирался вступить в поединок.

— У меня нет иного имени, кроме того, которое дал мне божественный отец Джосеркара-сенеб.

— Не хочешь ли ты сказать, что забыл его? — спросила она насмешливо.

— Я не хочу его вспоминать.

— И ты забыл и тот язык, на котором произнёс первые слова?

— Да.

— Значит, твоя любовь к великому Амону и… — Раннаи помедлила немного, — к моему отцу так велика, что ради неё ты забыл своё имя, свой язык, имя своего отца?

Он не ответил, но она, кажется, и не ожидала ответа. Они всё ещё стояли друг напротив друга, разделённые только слабым колыханием собственных теней.

— Рамери — пусть так, — Рамери, ты можешь сказать мне, почему ты любишь владыку богов?

— Разве можно не любить того, кто справедлив и добр, кто дарует дыхание жизни и солнечный свет всему живущему на земле? Великий Амон поднял меня из праха, сделал из меня человека поистине счастливого, как сказал божественный отец. Я поклялся служить ему и фараону, его сыну, жизнь моя не кажется мне тенью, которая может бесследно исчезнуть, не оставив по себе памяти, она видится мне деревом, постоянно приносящим маленький, но нужный плод. Если бы Амон не указал мне верного пути, кем был бы я на своём царском троне?

— Я знаю, что ты царской крови… Но продолжай, говори, прошу тебя!

— Великий Амон устами божественного отца Джосеркара-сенеба научил меня мудрости, которую невозможно постичь без него. Он дал мне родину — истинную, великую, которая благословлена им… Разве недостаточно этого?

— Но что бы ты сделал ради Амона? — спросила Раннаи, внезапно опуская взор.

— Я сделал бы всё, что было бы угодно ему.

— А убить человека… — Раннаи вновь подняла голову, глаза её загорелись странным огнём. — Мог бы ты убить человека, если бы знал, что это угодно великому Амону?