Тутмос

— Что это у меня под рукой? Моё ожерелье, оно разорвалось! — Раннаи села, зажав в горсти несколько лазуритовых бусин, она не была огорчена, только удивилась. — У меня кружится голова, Араттарна, может быть, я пьяна? У нас было вино, скажи, было?

— Ты пила воду из моих ладоней, но, кажется, я не умею превращать воду в вино.

— Мне кажется, умеешь!

Раннаи словно и не замечала яркого огня, разбившего тьму их тайного убежища, бросила в воду горсть бусин, как будто принесла жертву покровителю вод Себеку. Медленно натянула платье, милосердное к жадности воина — такое лёгкое и прозрачное, что не скрывало очертаний прекрасного тела. Он последовал её примеру, хотя и неохотно, оделся, снова пристегнул к поясу кинжал. Оружие делало его воином, пленительная близость только что принадлежавшей ему женщины превращала в покорного раба.

— Ты хочешь пить, Араттарна? Теперь я напою тебя водой из своих рук.

Он пил жадно, чаша была дороже питья, не хотелось выпускать её. Они по-прежнему смотрели друг на друга — Раннаи улыбалась, Рамери был серьёзен. Она снова коснулась рукой его груди, как будто хотела послушать, как бьётся его сердце.

— Ты очень силён, любимый. Ты рождён для страсти, хотя до сих пор не знал этого… Как теперь я забуду тебя? Не смогу забыть… Но что это, ты слышишь? Шум во дворце! Неужели что-то случилось с его величеством? О, боги, мы сошли с ума!

Пробуждённая тишина ночи хлынула разом, свет факелов, уже давно разбивший тьму, вспыхнул грозно и ярко в глазах обоих. Они вскочили на ноги, испуганные и потрясённые. Раннаи, дрожа, ухватилась за руку воина.

— О, великий Амон! Смотри, люди бегут ко дворцу из храма! Беги, Араттарна, я пойду следом. Ты слышишь плач? Это плачет ребёнок, может быть, царевна!

В ту ночь, когда ярко сияло на небе созвездие Сеху, когда умиротворённый лёгкой прохладой дворец уснул, не ожидая никакого несчастья, случилось нечто невероятное, то, чего не могло свершиться, — угасла жизнь царицы Хатшепсут, четырнадцать лет правившей Кемет, подчинившей своей власти сильных и своенравных мужчин, единственной женщины, возложившей на свою голову двойную корону великих фараонов. Смерть настигла её неожиданно для всех, должно быть, и для неё самой — лёгкое недомогание, которое она почувствовала с вечера, казалось таким пустяком, что царица отказалась даже от укрепляющих снадобий. Сердце её остановилось внезапно, никто не узнал бы об этом до утра, если бы маленькая Меритра, которую разбудили страшные сны, не прибежала бы в покои матери, хотя и неласковой, но всесильной, как любая мать — кто же ещё мог разогнать призраки, столпившиеся у детского ложа? Девочка скользнула на ложе матери, тихо позвала её, прижалась к её плечу — царица была безмолвна, холодна, рот её был приоткрыт, но Меритра не услышала ровного дыхания спящей. Она стала звать громче, мать не откликалась, лунный луч внезапно упал на её лицо и осветил странную болезненную гримасу, потемневшие, почти почерневшие губы. Громко вскрикнув, Меритра соскочила с ложа, принялась звать слуг, и первый же человек, откликнувшийся на зов и вбежавший в покои старой царицы, понял, что случилось. Ужас, охвативший людей во дворце, был так велик, что никто не догадался разбудить Тутмоса, который крепко спал после целого дня удачной охоты. Сон фараона и в самом деле был так крепок, что даже поднявшийся шум не нарушил его, хотя телохранители, стоявшие на страже в царских покоях, тревожно переглядывались. Тутмоса разбудила Меритра — когда её оттеснили от ложа мёртвой царицы, она бросилась в его покои. Он проснулся от её громкого плача, ещё не понимая, что произошло, схватил девочку, прижал к себе, как сделал бы отец или старший брат. Прижавшись к его груди, Меритра затихла было, но тотчас же вздрогнула опять и закричала так пронзительно, что крик её услышали даже за стенами дворца:

— Слышишь, моя мать умерла! Великая царица оставила нас! Почему она не захотела остаться с нами? Почему боги забрали её у меня?

Тутмос молча выпустил девочку из объятий, поднялся с ложа. В глазах, ещё полных сонных видений, не было ни радости, ни изумления, только по всему лицу вдруг разлилось выражение блаженного покоя, словно на лице человека, с груди которого сдвинули придавивший его тяжёлый камень. Выпрямившись, он стоял перед заплаканной царевной, опустив руки, как послушный воин или внимающий приказу слуга. Освобождён… Девочка молча смотрела на него, потом вдруг скользнула вниз, распростёрлась на полу у ног фараона. Так приветствовала благого бога страны Кемет Тутмоса III его будущая жена, мать наследника престола, царица Меритра.

Часть вторая ПОБЕДЫ ТУТМОСА

Берег ручья порос тёмной, будто обугленной травой, но пахла она хорошо, особенно если закрыть глаза и вдохнуть полной грудью тёплый степной дух. А вот мелкие белые цветы ничем не пахли, даже если растереть их в пальцах, не пахли ни горечью, ни мёдом, словно были вырезаны из папируса для забавы на один день. Земля, нагретая за день щедрым солнцем, медленно выдыхала томительный жар. Вершины гор уже окутывала сиреневая мгла, которую лишь чуть-чуть, время от времени, пронизывал красноватый отблеск догорающих солнечных лучей. У самого горизонта краски были щедрее, разнообразнее — жёлто-розовый разлив, синеватый свинец, растворенный в красной меди. Но сияющая Нут уже спешила накинуть на глаза Геба своё тёмно-синее, в звёздах, покрывало, и лунная барка качалась на небе, как лодка у причала, соперничая с умирающим солнцем не яркостью, но прозрачной, невесомой красотой. Особая, замирающая тишь сумерек, предшествующая стрекочущей тишине ночи, опускалась на землю, будто ладонями обхватывала долину. Чёрный узор птичьей стаи протянулся по небу, и внезапно оказалось, что вожак влетел в ночь, тогда как остальные птицы ещё преодолевали гаснущее пространство дня. Это было очень красиво, но удивительно — всё как в первый раз, словно раньше в мире ничего подобного не случалось. Перед глазами воина, сидящего на берегу ручья, разыгрывалось великолепное действо, торжественная церемония превращения дня в ночь, искусные умы и руки таинственных жрецов делали своё дело. Воин казался совершенно спокойным, но его тёмные, чуть прищуренные глаза смотрели пытливо, зорко. Тёмно-синий с золотыми лентами шлем лежал на траве и уже стал добычей сумерек, не сдавая тьме, всё ещё поблескивало золотое изображение священной змеи, укреплённой на шлеме, но и оно вскоре погасло, остался лишь блеск пытливого взгляда. Фараон был один, если не считать безмолвного присутствия телохранителя за его спиной, но телохранитель стоял так тихо, что дыхание его сливалось с шелестом трав, и позы он не менял вот уже полчаса. Смуглая кожа, большие чёрные глаза, прямой нос и особенно густые чёрные волосы, закрывающие лоб и шею, изобличали в нём хуррита, одного из тех, кто попал в плен ещё ребёнком и за долгие годы жизни в Кемет приобрёл все повадки, свойственные сыну Черной Земли. Он был гораздо красивее своего господина, невысокого, коренастого, с широким грубоватым лицом. И всё же один был владыкой мира, другой — прахом, подножием его трона, точно так же, как подвластные Кемет царства Ханаана, ныне вообразившие себя свободными. И оба они, пленный царевич и его земля, чувствовали это…

Тутмос поднялся с земли с упругой ловкостью барса, кивнул телохранителю, и Рамери последовал за ним, шаг в шаг, сливаясь с его тенью. Лагерь встречал ожерельем ярко горящих костров, вкусным запахом дыма и жареного мяса, шумом голосов и смехом, но ещё и любезным сердцу полководца сосредоточенным вниманием — дозорные стояли плотной цепью, рядом с каждым сидящим у костра воином лежало его оружие. Тутмос вошёл в шатёр, верхушку которого украшал золотой задымлённый сокол, Рамери бесшумно прошёл следом. И только когда фараон опустился в позолоченное кресло, по бокам которого уже стояли два воина, отошёл, слился с темнотой.

В шатре горел только один светильник, распространявший блёклый оранжевый свет, бронзовый походный светильник, в который заливали обыкновенное, не пахнущее ароматами драгоценных смол масло. Сандалии на ногах фараона тоже были обыкновенные, из грубой кожи. И набедренная повязка из грубого полотна, как у простого воина. И пальцы не были отягощены драгоценными перстнями, чтобы не помешали в бою. Так же просто были одеты и те, кто постепенно собирался в царском шатре. Только один из них выделялся тонкостью белоснежных одежд, но то был жрец, ит-нечер, а не воин, только ему улыбнулся фараон, когда жрец приветствовал его. И глазами улыбнулся Рамери, чьё суровое лицо смягчилось, когда вошёл жрец.

Военачальники располагались на полу на кожаных подушках, в походе его величество Тутмос III не терпел церемоний. По той же причине не носили дорогих ожерелий, не умащали тела благовонным маслом — это было нелегко людям, привыкшим к роскошной жизни в столице. А привычка отправляться в походы с неимоверным количеством сундуков, набитых до отказа тонкими одеждами, золотой и серебряной посудой! Этот обычай казался незыблемым, освящённым золотой пылью веков, но и его сумел пошатнуть неутомимый сокол, вырвавшийся на волю, — каким-то чудом ему удалось за несколько месяцев превратить разбухшее от пальмового вина и розового масла скопище людей в подвижное, способное к боям и трудным переходам войско. Теперь он довольным взглядом обводил своих военачальников, чьи светлые лица успели посмуглеть от солнца и пыли. Вот они — Себек-хотеп, Дхаути, Амоннахт, Хети… Ровные, мужественные лица, лица истинных сыновей Кемет, без примеси чужеземной крови, хотя и нелегко было сохранить свою кровь чистой во времена владычества хека-хасут. После этого похода, пожалуй, появятся на свет смуглолицые мальчики с чуть раскосыми глазами, унаследованными от матери-муавитянки, тоненькие девочки с тугими медно-рыжими косами, как у матери-арамеянки. Но все они будут служить охраной или усладой истинных сынов Амона, как Рамери-Араттарна, вернейший из верных, как Амон-сат — Шаммурташ, любимая наложница фараона. И когда царства Ханаана падут в пыль и смешаются с нею, светлые руки жителей Черной Земли вылепят новых людей из этой пыли, смешав её с водою Хапи. Это будут покорные и умелые люди, готовые послужить славе Великого Дома. Нужно только разрушить крепостные стены, предать огню непокорные земли, чтобы из пламени сказочной птицей Бенну вышла новая земля, омытая и очищенная огнём.

Жрец воззвал к богине истины и справедливости Маат, покровительнице фараонов, воззвал к светозарному Хору, к львиноликой Сохмет, вдохновительнице побед. Фараон очнулся от своих раздумий, перебросил из руки в руку тёмную плеть из буйволовой кожи, снова обвёл взглядом военачальников, замкнув его на себе, на своих руках, играющих плетью. Все молчали, ожидая слова повелителя, и он сказал:

— Слух моего величества открыт для ваших речей, как и вчера он был открыт для ваших советов. Надобно сказать, трусливых советов! Послушайся я вас — и мы до сих пор тащились бы обходной тропой, а сейчас мы здесь, у подножия хребта, войско расположилось на ночлег, воины отдыхают и едят. Вчера вас страшила узкая горная тропа, что страшит сегодня? Может быть, наступление ночи?

Военачальники приняли насмешку фараона так, как подобает людям их сословия — не дрогнув. Только один из них, Себек-хотеп, криво усмехнулся, как будто коснулся языком больного зуба. Фараон был вполне доволен произведённым впечатлением и даже напряжённой усмешкой Себек-хотепа, самого горячего из вчерашних спорщиков, самого зрелого и опытного правителя Дома Войны.

— Вчера вы говорили мне, что головная часть нашего войска подвергнется нападению сразу же, как только спустится в долину. Вы говорили мне, что последние ещё не успеют подтянуться, тогда как первые будут уже втянуты в битву. Что же произошло, спрашиваю я вас? Незадолго до полудня мы были уже в долине, я и те, кто пошёл следом за мною, к полудню подтянулись остальные, мы спокойно прошествовали по долине, отыскали ручей, расположились лагерем на его берегу… Что же случилось с ханаанеями, цвет моего войска? Может быть, нам следует опасаться ночного нападения? — Голос у Тутмоса был низкий, слегка глуховатый, обычно он говорил резко и кратко, но сейчас речь его текла подобно мёду — сладко, тягуче, чуть прищуренные глаза смотрели насмешливо, с притворным сожалением, даже левая рука ладонью вверх то и дело обращалась к военачальникам, изображая издевательское недоумение, правая же по-прежнему сжимала плеть. — Я спрашиваю вас, Себек-хотеп, Дхаути, Амон-нахт, Хети: в чём дело? Или моему величеству довелось подвергнуться величайшей каре богов — лишению разума, может быть, моё лицо закутано покрывалом? Говорят, что три сотни ханаанских правителей во главе своих войск расположились лагерем в долине, но где же они? Или стали невидимы, превратились в воздух, обернулись тучей мелких насекомых, неприметных глазу? Тогда скажите мне вы, цвет моего войска, не расположились ли они на берегу ручья, где только что был я, ослепший и оглохший? Скажи мне ты, Рамери, начальник моих телохранителей, видел ли ты на берегу хоть одного ханаанея или даже тень его?

— Не видел, твоё величество, и не мог увидеть, ибо их там не было.

Тутмос развёл руками, изображая крайнее недоумение.

— Неужели и глаза моего лучшего телохранителя поражены слепотой? Вот смотрите: я недоумеваю! Слух мой жаждет истины, жаждет речей простых и понятных. Скажи мне, Себек-хотеп, закалённый в боях, с кем же моё величество будет сражаться завтра, когда взойдёт солнце?

Себек-хотеп судорожно сглотнул, подавляя волнение, а может быть, раздражение, сдерживая обиду.