Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

За эти полгода я крайне редко вспоминал о тебе, Туула, поскольку постоянно чувствовал себя подавленным, был хмурым, раздраженным, напоминая сам себе насекомое с оторванными крылышками. Больше всего угнетало то, что здесь нигде нельзя было побыть одному - даже в самых отдаленных уголках тебя преследовал чей-нибудь злобный взгляд, вопрошающий: какого рожна тебе тут надо? Да плюс к этому еще обязательно-принудительный «курс лечения» - апоморфин в мышцу и стопка водки или вина вслед за уколом. В обязательном порядке, иначе не затошнит. После укола деревенел член, но волну наступающего возбуждения тут же гасили неукротимые позывы к рвоте, головокружение; жертвы тошниловки и здесь пользовались привилегиями: неофициально им разрешалось пить чифирь. Где уж тут вспоминать прошлое, размышлять о былом. К тому же, признаюсь как на духу, я уже не надеялся встретить тебя когда-нибудь, а если бы и встретил, то ни на что уже не расчитывал. И планов на будущее не строил, даже в глубине души, пока не увидел ложе сияющего города с темно-красным Бернардинским костелом - он стоял себе, как и прежде, сияя издалека новой бледной черепицей - ах, ферменты, ферменты-красители, господин Петрила, и зачем ты отдал Богу душу, не успев окропить черепицу соками своего тела?
– мне удавалось разглядеть даже птиц, опустившихся на крышу. А вот твой дом, Туула, оттуда не был виден и длинное здание монастыря -тоже, их заслоняли другие строения, да и рельеф под тем углом зрения сверху был таким, что как ни напрягайся - все равно не увидишь. Я просто нутром чуял, что они печально высятся где-то совсем близко - ведь мне удавалось разглядеть могучий дуб рядом с водозаборной станцией и крытым мостиком, я его со своей верхотуры различал по полуувядшей кроне. Той весной я и написал тебе - вы продолжали жить во Втором городе, а адрес я без труда узнал во время отлучки у той длинноногой в гетрах: к моему удивлению, она мне сразу его выдала, с налету выпалила по памяти: тра-та-та-та! Я просто не мог не писать при наличии стола в углу библиотеки и тумбочки с хлипким запором - во время проверки помещения прапорщики вырывали

его с мясом, но я спустя несколько дней ставил его заново. Искали-то они вовсе не спиртное, а ножи, таблетки и заварку и, хотя знали, что ничего не найдут, все равно взламывали, испытывая от этого наслаждение... Как бы там ни было, но, став заведующим библиотекой, я сделался если не уважаемым человеком, то, во всяком случае, нужным лицом, с коим стоит хотя бы немного считаться. Разумеется, до кладовщика склада одежды, распорядителя сахарных пайков или даже штатного хлебореза мне было далеко, однако я уже не был парнишкой на побегушках. Торговцев чаем, каковых тут было хоть пруд пруди, я снабжал старыми газетами для фасовки товара. Те, с кем я приятельствовал, могли надеяться на мою поддержку, если требовалось припрятать что-нибудь ценное - кольцо, часы, деньги, а порой по-быстрому (давай-давай!) раздавить пузырь: бутылка водки здесь стоила всего на несколько рублей дороже, чем в ближайшем гастрономе, а разница в ценах на вино была и того меньше. Часть прибыли за принесенное на зону хмельное доставалась почти непросыхающим прапорщикам или даже командирам отрядов - все мы люди, все мы человеки! Знаешь, тут каждый крутился как мог. Дипломированные художники ковали жестяные панно с замками и красотками для низшего звена администрации и медсанчасти, а некий Педро, экс-скульптор, один из тех, кому я искренне симпатизировал, делал и куда более профессиональные работы. Хотя бы те же каминные решетки или комплект инструментов для самого начальника лагеря Вайдевутиса Трибандиса. Да и другие «верхи» положили глаз на самых лучших каменщиков, столяров, бетонщиков, плотников... Ведь в обустраиваемых вокруг столицы коллективных садах срочно требовались рабочие руки. Эти люди проводили там едва ли не все лето, там они ели-пили, а «домой» возвращались только на выходные... Ремесленники калибром помельче трудились в хозяйственной бригаде, а на досуге мастерили ножи-ножики, красивые деревянные или эбонитовые мундштуки, цепочки, удилища для спиннингов и даже наборы ложек-вилок! И жили бы многие как у Бога за пазухой, если бы не «шустряки» - хронические, не поддающиеся лечению алкоголики, чаще всего безмозглые парни атлетического сложения. За отсутствием улик, позволяющих засунуть их в переполненные тюрьмы, «органы» на всякий случай заталкивали этих людей в лагерь для алкоголиков - ведь пили-то они все без исключения! Для всех, в том числе и для начальников, они были сущим наказанием. «Шустряки» сбегали даже из охраняемой зоны, у каждого при себе было холодное оружие, нередко между ними происходили жестокие стычки, а терроризировали они не только стариков и увечных, но и любого не понравившегося или не угодившего им, даже утвержденных «самоуправлением» ответственных за распределение на ту или иную работу и старост. В поисках наркотиков этот контингент совершал набеги на медпункт, и осуществлялось это с особой дерзостью: дабы иметь многократный численный перевес, участники разбоя нападали только стаей. Все они прекрасно знали, что из этого «Артека», как нашу зону называли соседи-рецидивисты, им придется рано или поздно переселяться за другую ограду, оттого и поглядывали с любопытством, ей-богу, безо всякого страха, в сторону двора тюрьмы строгого режима, охотно наблюдали за суровой жизнью людей, осужденных на долгие годы заключения. Кое-кто из соседей умудрялся даже, не думая о предстоящем наказании, перебрасывать через все ограды и заграждения узелок с бесценным грузом-«посылкой» - ножами-финками, блестящими перстнями, а в их сторону летели товары преимущественно одного назначения — атоминал, или как его там, сильнодействующие транквилизаторы. Пойманные за руку метатели никого не выдавали, спокойно отсиживали назначенные столько-то суток в подвале под капитулом, а выйдя оттуда, снова принимались за старое - жить-то нужно! Почти все «шустряки» были разрисованы татуировками. В бане я видел на спине у одного из них даже собор Василия Блаженного со всеми его маковками, но когда Педро, вздумавший перерисовать увиденное в свой альбом (или атлас) татуировок, попытался, будучи в душе, сделать набросок, его без обиняков предупредили: еще раз заметим, и тебе каюк! Тяжелые на подъем выходцы из деревни, да и не только они, со страхом ждали «отвальную» - выходящего на волю бича кореши провожали на зависть торжественно, устраивали пирушку, которая редко заканчивалась миром: неужели так и уйдешь, не сведя все счёты! Но и им требовались мои услуги, поскольку и они любили книжки про шпионов и приключения, а если мне требовались их «милости», я разрешал им вырезать из журналов красоток, хотя бы и полуголых. И за чтиво, и за картинки «шустряки» рассчитывались сигаретами и чаем - «настоящей валютой». Нет, та библиотека была для меня поистине палочкой-выручалочкой: ни гуманитарии, ни музыканты, ни даже бывшие педагоги или мелкие предприниматели (были среди нас экс-нотариус, староста церковного хора и сам комсорг вильнюсского университета) не пользовались здесь хотя бы маломальским авторитетом. Наоборот, «грамотеям» тут особенно доставалось, правда, это не относилось к барабанщикам и гитаристам, которые организовывали концерты, участвовали в конкурсах среди заключенных, их хотя бы изредка гладили по шерстке. А вообще-то, согласно местным «правилам хорошего тона», следовало над мудрецами-очкариками издеваться тайно и явно, отпускать в их адрес колкости и при случае давать по шее. Этому контингенту доставались, как правило, самая грязная работа и самое неудобное спальное место, впрочем, так было почти везде. Никто не сочувствовал им, не вступался, когда бедолаг обкрадывали, а если они осмеливались показать остальным, что умнее их, или даже блеснуть остроумием, давали понять, что разбираются в искусстве, политике или даже спорте, как их тут же осаживали кулаками или принуждали к... ладно, замнем для ясности. Хорошо еще, что я уже усвоил эту науку на улице, кое-что намотал на ус во Втором отделении психушки, так что особых открытий тут не сделал. Главное — прикинься полудурком и не вступай ни с кем в спор!

Еще одну панораму я обнаружил спустя некоторое время — она открывалась из окна в конце коридора: сизоватые леса Бельмонтаса с избушками на опушке, холмы пригорода Маркучяй вдалеке, а на переднем плане - старое депо с метровыми буквами над ним: «Слава КПСС!». Окна моей библиотеки смотрели еще на одну сторону - на Липовку, на кладбище Расу, на тихие улочки на той окраине города... на глухо гудящую железнодорожную насыпь где-то внизу - она гулко постукивала днем и ночью, тоже вызывая тоску... для кого по ближайшему полустанку, а для кого по Дальнему Востоку или Средней Азии, в зависимости от темперамента мечтателя...

Помнится, в тот день я не пошел в город, закрылся в библиотеке, отделенной от переполненной обычно жилой «секции» с двухэтажными нарами всего лишь деревянной перегородкой. В предобеденное время и она была пуста. В тот день, с огромным трудом оторвавшись от окна с видом на вильнюсские здания, я написал тебе, Туула, первое письмо, длинное, откровенное и... бестолковое. Я обрисовал в нем вид на город, перечислил все храмы и ансамбли, попытался напомнить тебе те места, где мы с тобой успели побывать и куда только намеревались отправиться... С преувеличенным пафосом описал свой быт и бытие — тут уж я призвал на помощь, как мне казалось, гротеск, иронию, черный юмор, но письмо все равно получилось бестолковым. Ведь не так принято писать из тюрем, лагерей, войсковых частей и с подводных лодок, не так... Оттого в конце я и сделал приписку: ответа от тебя не жду, знаю, что не дождусь, просто позволь мне писать, ведь это будет для меня такая отдушина! Что-то в этом роде и в таком стиле. Можно ли более недвусмысленно умолять: ответь мне?! Вряд ли. Мне казалось, я уже тогда умел писать письма, многие по сей день хранят их, но это уже из другой оперы. Я было почти заклеил конверт и даже высунул язык, чтобы лизнуть узкую полоску с клеем, как вдруг изменил свое решение: что, если мне сделать тебе сюрприз, Туула? Я спрятал письмо в тумбочку, защелкнул ненадежный замочек и поспешил в «ателье» к Педро, находившееся по соседству. Постучал условным стуком, Педро открыл и я, задыхаясь от волнения, потребовал: нарисуй меня! Педро, как водится, стал ломаться, мол, он не портретист, но я-то знал - шаржи у него получаются превосходные, а мне только это и нужно было! Я пощекотал его самолюбие, похвалив несколько работ, сделанных им ради собственного удовольствия. На комплименты я тоже оказался горазд, поскольку Педро, проворчав что-то о расплате натурой, велел мне сесть напротив окна и откупорил пузырек с тушью. Шарж ему удался на славу, поначалу я даже чуть не обиделся, настолько жалким бедолагой Педро изобразил меня - типичный алкаш! Но, спохватившись, поблагодарил и помчался в библиотеку, где сунул шарж в конверт и на этот раз заклеил его. Я знал: ты по достоинству оценишь мои усилия, даже если и не ответишь на письмо, как я об этом едва ли не сам попросил в своем послании...

Мне оставалось лишь опустить его в почтовый ящик. А официальный порядок здесь был установлен такой: ты бросаешь свое письмецо в ящик у ворот, со стороны лагерного двора, а потом его с любопытством прочитывает ретивый оперативник-цензор, - он исправит ошибки и отправит куда требуется... Мне не доводилось видеть ни одного дурака, поступавшего подобным образом, разве что этим мог заниматься новичок или совсем уж недоумок. Раньше, когда я сидел у конвейера, отправку своих редких писем обычно поручал экс-журналисту и поэту-любителю Иноцентасу Вацловасу Венисловасу, который не мог равнодушно видеть несправедливость и насилие, оттого и ходил вечно с фингалом под глазом или в очках с треснутыми стеклами. «Шустряки» не делали исключения даже для Дон Кихота! Vivere pericolosamente!
– это ж надо, как поразительно подходит это изречение спесивого Бенито многим людям эпохи Андропова! Начиная от путейского сторожа и кончая партийным тузом или главарем мафии. Всем, от вокзального карманника до капитана танкера. От ночной бабочки из сквера до председательницы женсовета...

Это свое письмо я мог отнести и сам, поэтому на следующее утро решил отправиться в город, где уже набирала силу весна.

На мне были ватник, синий берет и тяжелые юфтяные башмаки. Я совершенно не стеснялся своего вида, поскольку мне доводилось появляться на улице в облачении и победнее, чтобы не сказать в обносках. А сейчас на мне все в тон, синее, а юфть так и блестит. Ну, Домицеле, где же ты?

Письмо я на всякий случай сунул под рубашку - поди знай, что взбредет в небольшую головенку прапора, сидящего в контрольной будке. Правда, «синюшных» на выходе почти не проверяют, просто-напросто не хватает времени, ведь по утрам только на загородные стройки и товарные базы какие команды увозят! Зато по возвращении отыгрываются по полной: не ленятся и ширинку пощупать, а иного и разуть могут. И все равно по вечерам на зоне водка, вино и одеколон льются рекой, а где-нибудь в углу подвала нет-нет да и увидишь кого-нибудь с осовелыми от таблеток глазами - ни дать ни взять увязшая в клее или каше муха, тут их называют «замурованными»...

Я пощупал письмо под рубашкой. Всегда ожидаешь подвоха от этого цербера, когда уходишь в одиночку, к тому же вчера накрыли двух серьезных хозяйственников с казенными простынями за пазухой, неважно, что с грязными. Лагерному начальству это очень не по нутру, обоих заперли в «трюме» под капитулом. Я все время говорю «лагерь», а начальники этого слова слышать не могут, сами они говорят «профилакторий» или, на манер пациентов, «элтэпэ». ЛТП, опять-таки по-русски, как и все казенные бумаги в этом заведении. Лечебно-трудовой профилакторий. «Лагерь трудовой повинности», так расшифровал эту аббревиатуру один русский грамотей. Что ж, раз для тебя это лагерь, то и для нас лагерь - ему запретили и свидания с Марусей, и посылки. Причину, естественно, придумали другую, на это они были горазды - дескать, мужик неравнодушен к молодым толстушкам... Так и передали Марусе...

Письмо, разумеется, я пронес благополучно. Опустил его возле тех же Святых ворот, через которые и направился в самую гущу города, просто так, на этот раз безо всякой цели. Я уже более полугода страдал трезвостью, даже лицо разгладилось. Очутившись в городе, не попытался даже промочить глотку, хотя сколько среди нас было таких, кто на воле успевал и напиться, и опохмелиться. Или держал про запас пятерку для цербера - сунет ему под нос, тот и не унюхает ничего, ни водки, ни вина. Но я и не пытался, слишком уж дорожил своим теплым местечком в библиотеке, да и денег у меня никогда не было столько, чтобы хватило откупиться за спокойное возвращение в постель. Я шагал вниз по улице мимо облупленной филармонии, мимо реставрируемой нашими трудолюбивыми парнями гостиницы «Астория», и тут мне взбрело в голову заглянуть во Дворец выставок, занять то же самое место в кафе, где я впервые увидел тебя и... и ничего. Просто посидеть. Выпить кофе. Нигде пока не написано, что гражданам в синей одежде кофе не продают. Правда, я рисковал встретить здесь неприятных знакомых, но в маленьком кафе Дворца было почти пусто, там сидел в гордом одиночестве лишь подвыпивший Романас Букас - злой, взъерошенный, без привычного окружения. Я положил свой ватник на подоконник, принес кофе и черствую баранку. Удобно устроившись на вожделенном месте, стал терпеливо ждать, обернется Букас или нет. Ведь он меня видит, он ведь знает!

— Я все знаю! — пробасил он, и не думая оборачиваться.
– Всё! Всё.

И только тогда Букас встал, подошел к кофейному аппарату и вернулся не туда, где сидел, а ко мне - плюхнулся на «твое», Туула, место. Вот ведь как, подумал я. Незаметно меняются действующие лица, выцветают декорации, спектакль быстро идет к концу: трещит по всем швам, захлебывается подлинной и бутафорской кровью, свертываются и кровь, и вино, но уже после кульминации, да только была ли таковая вообще? Ах, Букас! Букас здесь ни при чем! Да и кто он теперь для меня, этот Букас, и без него забот хватает. О, да он не с пустыми руками вернулся, выставил передо мной полную рюмку коньяка, чашку кофе, сходив к стойке еще разок, вернулся с каким-то рулетиком и совсем как когда-то в общежитии приказал:

– Пей!

Кто меня сбил с пути истинного, кто подставил ножку? А никто. Я запрокинул голову и выпил все до дна - активное любопытство на лице Букаса сменилось широкой добродушной улыбкой:

– Браво! Так я и думал. Пьяница хранит верность только самому себе!

А мог бы еще добавить: «В борьбе с самим собой союзников не бывает!» Было бы в десятку. Я тоже улыбнулся, размяк, как подогретая котлета, расстегнул синюю рубаху. Букас же окончательно растрогался, принялся за что-то просить прощения, оправдываться, ругать - правда, беззлобно!
– нашу с ним общую женушку, мол, она сама... Эх, Букас, Букас, подумал я, если бы ты только знал, что меня сейчас волнует! Хмелея с каждой минутой все сильнее, я представлял, как ты, Туула, получаешь мое письмо, с выражением безмерного удивления уносишь к себе в мансарду, как запираешься там и жадно читаешь мои сумбурные строчки, тихонько хихикаешь при виде чудесного шаржа, нарисованного художником Педро, иначе говоря, смеешься надо мной, героем шаржа, а потом... суешь все обратно, в конверт, но уже спустя полчаса или раньше снова поднимаешься по деревянной лестнице и потом, еще раз перечитав все заново, тяжело вздыхаешь и пишешь, пишешь, пишешь... Каков твой ответ, Туула? Он исполнен праведного гнева? Суровый?.. Нет, скорее всего, снисходительно-вежливый, сдержанный... что ж, разбираться в нюансах предоставь возможность мне...

– Эй! Что с тобой?
– Букас потрепал меня по синему плечу. — Пей кофе! Погоди, принесу еще!

Он не на шутку встревожился, как-никак не вчера родился, знал, что мне грозит, если учуют!.. Вот и отпаивал меня кофе, повторяя один и тот же текст, а сам накачивался то коньяком, то отвратительным литовским джином. Всем нам там место!
– сказал он. Всем нам, уличным пахарям, людишкам искусства смердящим... а ты один страдаешь! Букас смотрел на меня расстроенно, а муку мою явно преувеличил и даже попытался одухотворить ее... Я оставил его совершенно одного, а в дверях встретил женщину с волосами как вороново крыло, в кожаных брюках. Я видел, как она присела рядом с маэстро и обняла его за плечи. До пяти часов, когда мне нужно было сидеть у окошка в своей библиотеке и приступать к обмену книг, оставалась еще уйма времени, во всяком случае так мне тогда казалось. Букас дал мне десять рублей, их требовалось тоже хорошенько припрятать, а на кофе у меня и своих денег хватало. Вот и хлестал я его где ни попадя, а ноги тем временем сами несли меня к заветному крытому мостику, возле которого меня и подобрал полгода назад милицейский джип. Меня доставили прямиком в вытрезвитель и в тот раз уже не выпустили... Вот он, мой старый приятель! Я поприветствовал нескольких знакомых ворон и того «мордоволосого» преподавателя графики с его «Schnauzbart». Он удивился при виде моей униформы, но у меня на такой случай было припасено объяснение: мол, устроился в Геологическое управление, сами видите... Он только расхохотался в ответ и зашагал в свой сверкающий стеклами институт, но по дороге, обернувшись, погрозил мне длинным талантливым пальцем. Эта встреча почему-то настроила меня на бодрый лад, и я тут же прикинул: пять рублей могу смело прокутить, а еще пятеркой откуплюсь! Поистине соломоново решение - и я выдул целую бутылку вина прямо на месте, на мостике, а сам при этом все время посматривал на твои подслеповатые окна и размышлял о своем письме-путешественнике...

Однако и пятирублевка не помогла — меня сгребли за шиворот, затолкали в «трюм», обрили потом еще не протрезвевшего машинкой наголо и втолкнули в душную камеру: наконец-то и этот долбаный интеллигент надрался! Ату его!

В пять утра меня подняли и отобрали ватный матрас. Нары пристегнули к стене. На следующий день, когда перестала кружиться голова и ужасно захотелось курить, меня навестил Андейка. Он так и сиял по ту сторону решетки, удовлетворенно потирал ладони, настолько был рад видеть меня здесь, в подземелье! Выведя меня в коридор, спросил, где запасные ключи, поинтересовался еще чем-то. Три дня я протомился в духоте под землей, и только тогда меня выпустили. Прощай, библиотека! Там уже сидел ставленник Андейки, толстозадый недомерок. А меня снова посадили у конвейера, где предстояло торчать безвылазно с утра до вечера. Отныне я мог только в обеденный перерыв спускаться в подвал нашего огромного корпуса, куда в это время приносили ворох проверенных писем. Их швыряли на скамью, возле которой сразу же сбивались в кучу те, кто поддерживал переписку с остальным миром, в первую очередь Иноцентас Венисловас, он активно переписывался с женской тюрьмой, получал кучу писем и посвящал ответам на них едва ли не все свободное время. Так вот, письма выпивохам раздавали в распечатанных конвертах после того, как их предварительно прочитывали кому положено - в лагерной администрации эту должность занимала смазливая девица, имевшая какое-то отношение к литуанистике, азы которой она изучала когда-то в университете. Пожалуй, она была единственным человеком в администрации, знавшим литовский язык. Вся ее работа заключалась в нескончаемом чтении писем, которые дышали любовью, ненавистью, досадой, жалостью, разочарованием, местью и прочими эмоциями. Безо всякого сомнения, у нее имелся некий списочек — за кем из корреспондентов нужен глаз да глаз, а кто не нуждается в неусыпном надзоре. Хотя цензорша сидела в отдельной комнатушке под крышей капитула и чтение писем не представляло ни малейшей угрозы для ее жизни, Дангируте (или Дангерута, хотя все ее звали только Данге) наряду с остальными получала совсем неплохую надбавку к жалованью «за опасные условия». Не ощущали себя в опасности и работавшие в цехе юные девушки и дебелые тетки, они занимали должности мастеров и контролеров, а пришли сюда только из-за «наживки» — той самой надбавки, и все они больше всего на свете боялись потерять нетрудную и вроде бы неплохо оплачиваемую работу. Все до единой эти работницы и, разумеется, Дангерута, подписали обязательство, что «не только не станут вступать в интимные контакты с лицами, находящимися на лечении в профилактории», но и не будут приносить для них в жилую и рабочую зону водку, вино, пиво, одеколон, чай, зубную пасту, сапожную ваксу... лимоны, какао, шоколад... лекарства, оружие, взрывчатые вещества - ничего! Никто из этих женщин и не собирался это делать. Да они и не стали бы приносить, даже если бы на это было разрешение. Больно надо! Они довольно строго соблюдали данный зарок, и если соглашались поддержать разговор, то он в основном крутился вокруг работы, выработок, сырья... А уж как выражались! Старуха Дашевска могла бы тут существенно обогатить свой банальный лексикон. Были жадны до денег, и хотя в нашем цехе только доводили до ума заготовки - пластмассовые корпуса для электросчетчиков, его работницы находили, что можно прихватить с собой после смены: это были то марля, то ацетон, то какая-то жидкость, которой промывали крохотные оконца в корпусе будущих счетчиков, в них вы заглядываете, чтобы с недоверием убедиться, как быстро крутятся за ними совсем уж малюсенькие цифирьки...

Поделиться с друзьями: