Туула

Нет, кое-что удалось подглядеть и мне. Я тогда не выдержал и, сунув в рот пальцы, пронзительно засвистел, будто кому-то вслед - на лужайке перед окнами Туулы сидела группка длинноволосых типов, среди которых белела голова и того самого «свинского блонда», а Туула расхаживала между ними в цветастой юбке и наливала из пластмассового кувшина какое-то питье... Я свистнул, стоя на бетонном мосту, они переглянулись, обернулась в мою сторону и Туула, но я уже пустился наутек, словно вдогонку за самим собой. Добежав до середины дома, взлетел на галерею, облокотился на заржавленные перила и закурил. Она меня видела. Усмехнулась. Опустила глаза. И так звонко расхохоталась, что у меня вмиг пропало желание стоять там и курить... К тому же какая-то толстая жилица ткнула меня кулаком в спину и пробасила: «Чего тебе? Вот так и пропадает мое белье!» А ведь за дверью, из-за которой она вылезла, как раз жила когда-то моя родня, ведущая начало из Зальцбурга, Кроены, Гродно... Я знал, что это здесь. Помню, в детстве у нас в доме валялась плотная открытка с вильнюсской горой Трехкрестовкой, усатым Гитлером на розовой почтовой марке и тисненой надписью черными буквами: «OSTLAND». Военная почта, Малуну, 3, барышне Домицеле... И несколько слов черными чернилами: Домочка, сходи в магазин, погляди, висит ли там еще пуловер с черными плечиками и (неразборчиво) пуговицами. Целую -Ханна». Или что-то в этом роде. Не гарантирую, что привел текст дословно.

В доме сохранилась и серая общая тетрадь в клеточку фирмы канцелярских принадлежностей «Ashelm», еще одна свидетельница того, что мои дражайшие родственники в самом деле жили рядом с Туулой. Правда, ее тогда еще не было на этом свете, как и меня, но уж они-то наверняка заглядывали в дом с апсидой, чтобы одолжить спички, соль, цикорий или просто поболтать. Вполне вероятно, что и мои седоголовые кузены приходили в гости к девочкам в ту же самую квартиру, где спустя четыре десятилетия у Петрилы поселилась Туула... Они, наверное, крутили пластинки, решали задачки по алгебре и вслушивались в звуки далекой канонады... Неизвестно, чем тогда занимался подросток Петрила, а Герберта Штейна, Валентинаса Граяускаса, Аурелиты и прочих даже в заводе не было... Зато у меня есть основания полагать, что здесь мои будущие родители делали намеки насчет моего возможного появления на свет. С каким остервенением ищу я хотя бы малейшие свидетельства моей связи с Вильнюсом, будто бы от этого зависит не только моя прошлая, но и будущая жизнь, а может быть, и смерть. Эти потуги порой мне самому кажутся немного смешными, однако не всегда... Ну да, ведь была та темно-серая тетрадка фирмы «Ashelm», военный дневник отца! Уже тогда отец был закоренелым педантом: по возвращении из Германии он с дотошной тщательностью занес в нее четким красивым почерком, строчка за строчкой, свои впечатления - именно впечатления, а не эмоции, хотя уже на первой странице был стих... поэта Бразджёниса... «ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ» - с этих слов, написанных печатными буквами, начиналась тетрадь, а за ними следовало:

Золотисто-ярким солнце будет, Светом озарятся облака — Мы в Литву вернемся отовсюду, С дальних перепутий. На века.

Я и раньше украдкой листал «Ashelm», но ничего сугубо интимного там, по-моему, не было, и лишь со временем догадался, что инициалы «Б. Б.» под четверостишием означают не Брижит Бардо, а Бернардас Бразджёнис, лишь со временем... Бардо я увлекся еще в десятом классе, мы со смеху умирали на кинокомедии «Бабетта идет на войну». Сегодня я наряду с педантичностью и «тоской по родине» не без удивления обнаруживаю в отцовской тетрадке и браваду, и зачатки юмора, и искренние признания. Есть в ней и чванство. Первая запись помечена 11-м сентября 1945 года, т. е. временем, когда уже капитулировала и Япония, а отец болтался где-то в Германии. Подобно заправскому туристу, он залпом описывает все «наиболее примечательные» события, случившиеся в течение месяца. Вот они:

11 сентября 1945 г., вторник, 7.30 час. Старт в Неурупинне, со двора молокозавода;

19 сентября - «туризм» по руинам Берлина;

20 - 21 сентября - «черепашьи» бега (Anhalter Bhn.) с разъяснениями американским солдатам, наше время - 24 часа. Дистанция - от улицы до перрона;

21 - 22 сентября - ночевка у лукенвальдских шлюх; нашей невинности грозит опасность!

22 сентября, под вечер, двое блудных сыновей, прикатив на покореженном «хандвагене», постучались в запертые ворота, на которых было написано: «Родина-Мать ждет вас!»...

22 сентября - 11 октября - стоянка в лагере 251;

11 октября - грузимся и уходим;

13 октября - Cottbus, мой друг был избит и опозорен русскими, он нес на плечах крест...

15 октября - Sorrau (Zorow) — первые польские солдаты;

16 - 18 октября - Zorow - кучи дерьма, эшелоны...

Глогау, 19 октября (...). Город полностью уничтожен, вымер, уже и развалины успели порасти травой. В этом даже есть своя романтика, трепетность, не то, что в Берлине, представляющем собой груды кирпича, утопающем в пыли и пепле. Однако благодаря своему величию он сохраняет признаки жизни, а вот такого разрушенного дотла города, как Глогау, мне еще не доводилось видеть. Путешествие по опустошенной Германии производит тяжелое впечатление. Зло разбирает: немцы, с их высоким уровнем благосостояния, начали войну, которая не только сокрушила их самих, но и навлекла беды на другие народы...

Отцовский эшелон подолгу простаивает в полях Польши, отец, подобно остальным, варит мучную болтушку, его уже не удивляет вид разрушенного Минска, он барышничает, прикидывает, что его ждет в Литве. И вот:

4 ноября 1945 г., Вильнюс. С бьющимся сердцем шел я вчера на улицу Малуну, 3. Поднявшись по лестнице на галерею, заметил, что здесь живет уже не Лидия: другие вещи у дверей, нет той чистоты, которую так тщательно поддерживали Лидия и ее семья. Постучался, но никто не открыл дверь, распахнув которую я часто заставал когда-то дома Ее. Не достучавшись, я заглянул к пани Ганульке, там и узнал кое-что...

С бьющимся сердцем, часто взмахивая крыльями пернатого зверька, я влетел - а разве сейчас я не продолжаю по-прежнему влетать?

– в разбитое окно, сквозь покрытое пылью и заляпанное строительным раствором стекло в пустую, как осушенная бутылка вина, комнату. Она была пропитана терпким запахом краски, извести, чего-то тошнотворно-кислого, — вот только человеческого духа там не осталось и в помине. Не пахнет больше телом Туулы, ее волосами и даже пропыленными папками. И как ни раздувай ноздри, все равно не почувствуешь даже запаха мускуса, которым разило от Петрилы и его прыщавого сынка, тяжелого духа сапожной ваксы, выдохшегося пива - ничего! Будто попадаешь в старый кладбищенский склеп: беленые стены с почти незаметными паутинками на них кажутся до омерзения вечными, они страшнее всех символов смерти, палат дурдома и кладбища, что возле бюро ритуальных услуг, - одно время туда, то ли следуя странной моде, то ли гонимые массовым психозом приходили кончать жизнь самоубийством желторотые наркоманы, юные девицы и просто любопытствующие сумасброды... Бродил там и я - мне казалось, что в этом месте и уютнее, и теплее...

В тот год, забредя в опустевшую уже твою (нашу?) комнату, я застал в кухне странную пару - зачуханный мужичонка и немая толстуха с паршивым щенком: они здесь и ели, и спали, и испражнялись - прямо на кухне. На листе жести разводили костерок, что-то варили... О таких людях стали понемногу писать - на городских свалках их уже было не меньше, чем ворон, но чтобы здесь, в городе? Они пригласили меня посидеть, выпить пива, но я лишь мельком оглядел комнатушку, где когда-то стояло твое ложе, покурил и выскользнул за дверь, к речке, где жирный селезень кормил белым хлебом свою худосочную даму... Твое жилище, Туула, уже совсем другие люди собирались приспособить к потребностям ненасытного общества — они решили оборудовать здесь студии живописи для детей из хороших семей. Хорошо еще, что живописи! До настоящего времени тут шатались полуживые призраки, потом появились бомжи, сатанисты, влюбленные парочки, увлекавшиеся богоискательством подростки, из которых со временем могли вырасти настоящие «бибельфоршеры»¹⁰– фюрер сажал таких в каталажку, а писатель Сруога¹¹ немало натерпелся от им подобных в Штутгофе. И вот пришли строители - всерьез и надолго. Обосновались со всей своей амуницией, сколотили подсобку для стройматериалов, отремонтировали старую печку в кухне Петрилы и, похоже, собирались ее топить довольно долго, до тех пор пока... пока однажды кто-нибудь тут и впрямь не расставит мольберты...

Я влетел: осень, холодает, но еще светло... Правда, не за что уцепиться цепкими, как у любой летучей мыши, лапками - здесь так пустынно, округло, голо и безжизненно. Здесь, в твоем бывшем жилище, Туула, рядом с кухней Петрилы - его харчевней, кошмарней, молельней, где он поклонялся Бахусу и Люциферу, рядом с брошенными строителями касками, осколками бутылок и горой пищевых отходов. Я бился в этом почти безвоздушном пространстве до тех пор, пока не пробился за глазницы окон наружу и не опустился устало на густой куст терновника; внизу зияла бездна, во всяком случае мне так казалось - широкая и глубокая прямоугольная яма; зачем ее тут вырыли и кто? Светило бледное октябрьское солнце, и на дне мне удалось разглядеть неглубокую канаву, вымощенный круглыми камнями желоб, а чуть дальше - крупные валуны и толстые дубовые бревна с выскобленной серединой... Ага, старинный водопровод, подумал я, он давным-давно зарос, захлебнулся замутненной струей - Туула никогда не узнает об этом, в ее времена здесь зеленели лопуховая плантация да лужайка, на которой она когда-то разливала гостям что-то из кувшина... Что было еще? Полчища крыс и мышей, орды насекомых, слепни, зеленые мясные и сизые навозные мухи, сарайчики-времянки - вековые времянки!
– ржавеющие прямо на глазах гаражи, сколоченные из гофрированной и листовой жести, и изумрудный лунный свет на наших успокоившихся ненадолго телах - так ли все это было тогда? Может, и так...

Мы расстались, Туула, и именно поэтому я научился время от времени превращаться в летучую мышь - существо с птичьим сердцем и звериными зубами. Это я опускался на твои груди, когда ты погружалась в сон без сновидений, и поутру тебе нечего было записать в общую тетрадку-сонник угловатым девичьим почерком со странными завитушками на букве «у», напоминавшими спущенные штаны гномика на двери вонючего туалета Петрилы. Подолгу кружил я над раскопанными останками затянутого илом старинного водопровода, над красным домиком городского водозабора № 1 по ту сторону реки, продолжающего снабжать Старый город подземными водами... При виде меня сторож водозабора в синем пиджаке и зеленой фуражке со скрещенными ружьями на кокарде и заливистым свистком наизготовку в металлических зубах, не утерпев, принимался свистеть, как мальчишка, или просто всплескивал жилистыми руками - ведь мы, летучие мыши, можем понравиться лишь немногим...

Тогда я опускался на башню Бернардинского костела, в высях которого запрограммирован архитектурный код столпов Гедиминаса¹², и вглядывался в твои, Туула, бывшие окна. Как в ту пору, когда ты еще жила тут, уже без меня и, осмелюсь предположить, без частицы себя. Как я ждал тогда твоего прихода! Обычно ты приходила с первыми вечерними сумерками и сразу же ложилась спать; тогда я и прилетал к тебе в комнату, где зависал вниз головой под сводами — они были так грязны от копоти и сплошь покрыты темными жирными катышками, сажей, паутиной, дохлыми мухами... я улавливал слабый запах воска, мази, мочи и несвежей пищи - рядом находилась кухня...