Твари, подобные Богу

«Он — здесь», — изумленно прошептала Тата, зная, что имеет в виду Бога.

Вокруг разноцветной мозаикой кишел народ — точнее, народы. Хасиды, замороженные в своем позапрошлом веке, тесной группой проплыли мимо, посмотрев сквозь Тату, будто сквозь стекло. Она обиделась: скажите пожалуйста, можно подумать, не они разъезжают на машинах тут же, рядом, по узким улочкам. Красавец-араб приветливо помахал рукой из-за руля такси, зазывая: давай ко мне. Однако и в его улыбке сквозила прозрачная отстраненность. И он закуклен в собственном мирке; чужие для него — источник пропитания, комары для лягушки.

Тата зашагала дальше, наблюдая уже очень внимательно. Армяне, арабы-христиане, чернокожие евреи, местные детишки, продавцы, покупатели, официанты. Солдаты — мальчики, и особенно девочки. Прелестные юные арабки, изящно, соблазнительно обернутые в шелка. Хм. Остается лишь изумляться: как же шариат? Бойкие молодые еврейки в чудных шляпках («Это явно модно», — взяла на заметку Тата. — «Надо бы и мне купить»). Толстые арабы в хламидах, гордо несущие животы, евреи в кипах и пейсах, христиане-паломники толпой за вожатыми с непременным флажком, деловитые местные, зеваки-туристы.

Два старца: идут навстречу друг другу, один — правоверный иудей, другой — правоверный мусульманин. Приблизились, сошлись, разошлись. Скорей фотоаппарат! Ах ты, господи, не успела достать. Ничего, они останутся в ее памяти. Навсегда — вот такими: вечно идущими навстречу друг другу. И такими она их нарисует.

Обязательно. Потому что это — единственное место на земле, где человек имеет право попросить о сокровенном. А ее сокровенное желание — работать, и срочно! Впечатления так и просятся на бумагу, в карандаш, в краски. Тате вспомнились пустынные холмы на подъезде к городу, настолько ярко и сочно, что она будто перенеслась туда и заново изумилась непостижимости лаконичного ландшафта и своей сопричастности ему.

Подобное она испытывала лишь в Коктебеле, куда они с Иваном вывозили маленького Павлушку. Давным-давно, целую жизнь назад.

Там она словно узнала свое истинное происхождение; ее не покидало чувство, что она никакая не Тата, а загадочный обитатель таинственной, заключенной в капсулу неба и моря планеты. Обитатель, единственное предназначение которого — воплощать в акварели строгие, песчано-волнистые, пустынные, неземные пейзажи. Текучесть красок помогала ощутить соразмерность безграничному пространству, где ей было удивительно хорошо и где краски смешивались, расплывались по бумаге единственно правильным способом — не сами по себе, но благодаря ей. И она благодаря им участвовала в процессе мироздания.

Тата не думала, не сомневалась в том, что делает, — просто не успевала, — и писала, писала как сумасшедшая. И ежесекундно чувствовала: вот мое место.

Она необыкновенно отчетливо вспомнила, как стояла на высоком холме недалеко от могилы Волошина и смотрела на море, выбирала ракурс для работы. И не оборачиваясь, знала, что за левым плечом стоит Иван — ждет указаний, куда поставить этюдник. «Я у тебя как ослик для перетаскивания тяжестей», — шутил он. Но никаких угрызений совести его слова в ней не вызывали — кому таскать тяжелое, как не мужу? «Мужу?» — удивилась про себя Тата. Да, а что? Или все же… Какая разница! Кто бы ни был, но и здесь, близ Иерусалима, он стоит чуть позади с этюдником, всегда рядом, верный оруженосец. С ним, кстати, она и посоветуется насчет пейзажа — ведь от выбора зависит дальнейшая жизнь. Бог указал ей путь, и новой картиной она должна показать, что услышала…

— Ты здесь? — раздался голос с небес. Тата похолодела, застыла: Он видит меня…

Да, Отче, вот я. Я здесь. Я с Тобой.

Она открыла глаза.

— Таточка, ты здесь, — повторил Ефим Борисович. Он вошел в гостиную без очков и не замечал, что Тата, задремавшая в их знаменитом «снотворном» кресле с карандашом и блокнотом в руках, сидит взъерошенная и ошеломленно хлопает глазами.

— Да, Ефим Борисович, — отозвалась она чуть погодя и, с трудом возвращаясь к реальности, взяла со столика кружку с остывшим чаем и жадно отпила глоток.

— Работаешь?

— Пока нет. Вот, заснула.

— Ой, прости ради бога, я тебя разбудил!

— И очень хорошо, спать не время. — Она отпила еще. — А знаете, Ефим Борисович, что мне приснилось?

— Что? — ласково улыбнулся тот.

— Иерусалим…

Старик округлил глаза.

— Интересно, интересно… И какой же он был? Ты ведь никогда там не была.

Тата принялась пересказывать сон. И почему от этого всегда чувство, будто ловишь сотни разбегающихся в разные стороны мышей? Тата волновалась, спешила: смутные воспоминания вот-вот ускользнут окончательно.

Ефим Борисович слушал предельно внимательно, а когда Тата на минутку умолкла, подбирая слова поточнее, сказал:

— Знаешь, девочка, все это крайне странно. Припомни, там с тобой никто не говорил? Этакий… имеющий трость золотую?

— Что? — оторопело спросила Тата.

Ефим Борисович усмехнулся.

— Да так, к слову. «Откровения Иоанна Богослова», почитаешь потом. Про небесный Иерусалим. Но неважно, я, собственно, о другом — твой сон удивительно напоминает рассказы моих знакомых, которые побывали в Иерусалиме реальном. — И посмотрел на Тату со значением.

— Правда? Что ж, если так, это не первый вещий сон в моей жизни. Правда, прежние были какие-то глупые…

— А тут — явно со смыслом. Причем не нужно быть Эйнштейном, чтобы его разгадать.

Тата вопросительно подняла брови.

— Тебе недвусмысленно намекнули, что ты плохо исполняешь свое жизненное предназначение, — неожиданно строго изрек Ефим Борисович, но увидел, как напряглась Тата, и продолжил мягче: — Прости, но последнее время я чаще вижу тебя с телефонной трубкой, чем с красками и кисточкой, что лично мне очень обидно. У тебя вышли книги, появились деньги, и ты будто почила на лаврах. Еще раз прости, дело, разумеется, не мое…

— Что вы, Ефим Борисович. — Тату словно ударили под дых, но она проглотила обиду и не стала ни оправдываться, ни переводить стрелки на Ивана, безусловного виновника всех ее неверных поступков. — Меня это и саму беспокоит.

Не совсем правда, но, едва она произнесла эти слова, как сразу поняла: действительно, беспокоило. Подсознательно. А сейчас в мозгу будто вспыхнула тысячеваттная лампочка.

— Я слишком много думаю не о том, — со вздохом призналась она.

— Знаю, — ответил Ефим Борисович, которому мало что приходилось объяснять. — Но в жизни есть вещи поважнее.

Тата, чуть заметно улыбнувшись, покачала головой: всего пара слов, а главное сказано. И возразить нечего. Да и не хочется.

Она хлопнула себя по коленям, встала и с наигранной бодростью спросила:

— Не хотите перекусить? Давайте я что-нибудь приготовлю.

А заодно подумаю над своим сном и вашими словами.

— Может, просто чайку? С вареньем? — отозвался Ефим Борисович. Было видно: он считает свою миссию перевыполненной и страдает, что влез не в свое дело.

Тата в очередной раз возблагодарила небо: любой другой пожилой родственник считал бы себя вправе ее поучать и песочил до второго пришествия, и она из духа противоречия прекратила бы работать навсегда. А Ефим Борисович, человек феноменальной деликатности, наверняка больше словом не обмолвится на эту тему.