Тварный град

Юра выругался одними губами. Полина вопросительно глянула на мужа, а тот в ответ скривился. Альбрандты никогда не уличались ею в злобе или дурном отношении, но того, что они сторонились балясненской гостьи невозможно было не заметить. И в целом — вели себя с ней сдержанно и осторожно. Словно имели за душами много такого, о чём стоило помалкивать. Даже перед снохой. И не только это.

Полина с собравшимся вновь у сердца комком отравляющей горечи подумала про субботу. При распределении смен на работе она всегда брала субботы рабочими днями. Но сейчас циклиться на этом не хотелось. Юра был рядом, его родные окружали галантной заботой, и терять очарование момента было глупо.

«Нужно наслаждаться жизнью, — уговорила себя Полина. — Всё равно уже ничего не поменяешь. Мы женаты и…»

Слово «счастливы» и в мыслях не смогло оформиться так, чтобы в него поверить. Внешне, так, чтобы легкомысленно — казалось, предпосылок к печали не было.

Но Полина не отличалась легкомыслием, хоть и совершала время от времени отчаянные поступки. Она успела покрутить колечко на пальце прежде, чем Боря крикнул:

— Пошёл! Пошёл наверх!

Тройницкий мост поднимал в знак почтения перед городским судоходством крайний пролёт — длинный, сложно представить, какой тяжёлый, и он шёл вверх так грациозно плавно, будто бы расцветал 'царицей ночи’?.

— Ты знаешь, — шепнул жене на ухо Юра. — Один шутник-байкер нарисовал на мосту краской огромный член. Да так, что долгое время никто стереть не мог. Мост поднимался вместе с ним. Он до сих пор виден.

— Чиво?

Юра умел отвлечь от невесёлых дум. Насладился замешательством Полины и добил фактом:

— А вообще, Тройницкий мост так называется потому, что его строили Трое.

— Юрий, какие Трое, что ты несёшь? — не выдержал даже Венедикт Карлович.

— Трое Великих, папа, — задетым тоном просветил его сын. — И не знать об этом для невчанина — неприлично.

Венедикт Карлович ничего не ответил, но пшикнул, как собравшийся отъехать от платформы поезд, и улыбнулся Полине.

— Они тройничок мутили просто, — ни с того ни с сего ляпнул Боря, следя меж тем за фарватером.

— Борис!

? — на санскрите это слово означает приветствие.

? — бессмертное творение Рихарда Вагнера.

? — изумительной красоты тропический кактус в Ботаническом саду Санкт-Петербурга. Цветёт всего раз в году и благоухает на всю оранжерею.

5. Суббота

— Ну, пока, Полюстра. Не скучай тут без меня, послезавтра вернусь.

Даже не притормозил в дверях. Не обернулся, не дрогнул, пока забирал из прихожей сумку. Вылетел вон и растворился в белом шуме ночи. Как будто так и надо.

Полина глянула на тикающие чуть ли не в голове у неё часы. Было полдвенадцатого.

Ничего нового, ничего необычного. Юрец всегда так делал. Бросал её с вечера пятницы до утра воскресенья. Без объяснений и исключений. Без возможности связаться. Каждую придурошную неделю.

Красная машина Юры выехала с подземной парковки и скрылась за шлагбаумом. Полина села на кухне, от безысходности запустив чайник, и рассеянно уставилась в пестреющий огнями залив. С высоты тринадцатого этажа он смотрелся изумительно. В другой день Полина бы вдохновилась красотой открытой воды, достала бы гобой и сыграла что-то для души. Вот только у неё не было ни гобоя, ни желания репетировать. Всё осталось в прошлой жизни, в Балясне. Макс отобрал у неё музыку. Юра — свободу.

Странно, но как только исчезал один, тотчас же являлся терзать другой. Словно Макс стоял за дверью их с Юрой дома со своей неизменной скрипкой и большими плоскими очками, за которыми прятались бездонные зелёные глаза. В такие принято влюбляться без памяти, Полина не стала исключением, хоть и росла в одной школе с Максом. Одухотворённые, томные, неземные глаза музыканта. Артистичные руки, которыми Макс напористо ласкал скрипку, а Полина мечтала, чтоб её и только её. Хлебно-белые, ёжиком, волосы — как же хотелось их прихорошить, хоть во время концертов, когда в них копилась эмоциональная испарина, хоть в приевшейся кальянной у концертного зала, куда старшие приятели Макса пускали по блату. Макс был из тех болезненно-изящных парней, которым впору приписать туберкулёз или другую смертельную болезнь — только чтобы умирать по ним самой и бояться потерять, тоже до смерти. Этот полубезумный, отрешенный взор гения во время его игры, эта мольба в облике, когда Полина вскакивала, чтобы уйти навсегда, и не могла покинуть его гримёрку. Эта умопомрачительная сладость синхронизации, когда сильный гобой и нежная скрипка играли в унисон, и не только Полине, но и всем вокруг казалось, что они с Алешковским созданы друг для друга. Это противостояние талантов, в котором неизменно побеждал один — не больший, а более трезвый и расчётливый.

Макс.

Полина поздно поняла, что сидит, уронив лоб на стол, и заливает его беззвучными слезами. За полгода жизни в Невгороде она привыкла рыдать беззвучно. Видел бы её сейчас Юра. Но он не вернётся домой — он всё взял для какой-то своей субботней тайной цели. Сложил накопленное за неделю доверие в эту придурошную спортивную сумку.

Если бы он не уезжал, Полина клялась себе, она бы нашла силы забыть Макса. Но не вот так. Юра словно все прочие дни извинялся за субботы, стараясь быть идеальным, но…

Мало. Этого было мало. Полина без надежды глянула на телефон. Там до сих пор остался записан номер Максима Алешковского, как на беду по соседству с Юриным, и они оба казались Полине предателями. Обоим позвонить было нельзя — Юра не брал трубку, а Максу — просто незачем. Незачем было и волновать папу с мамой. Ещё не хватало, чтобы они начали переживать. Венедикту Карловичу позвонить не позволяла гордость. Кто она ему такая, чтобы жаловаться на сына…

Полина кинула чая в пресс и принялась болтать ручку.

Подозрения в измене рождались сами собой. А что бы им было не рождаться? Юра бросал её на выходные, ночевал не пойми где, невесть с кем. Возвращался в воскресенье и подолгу сидел безучастный вот на этом самом месте, хмуро глядя туда же, в залив. И лишь к середине дня мало-мальски отходил.

Почему, зачем, какого дьявола? Что он там делал?

С Максом Полина не жила и не состояла в отношениях. Как сказал бы он — дружила. Как сказала бы Полина — таскалась хвостиком, изнывая от ревности. Макс ничего ей не обещал, но и отпускать не отпускал. И не держал. Принимал любовь по-своему. Полина могла гулять с ним, готовить ему печенье, обсуждать музыку — сколько угодно, и в те моменты ей думалось, что ещё немного, ещё одно необходимое движение вперёд — и он раскроется ей. Но движение за движением — Полина карабкалась из волчьей ямы, куда сама себя загнала, и скатывалась в отчаяние. Макс гулял с другими. Играл этюды с другими. Ел чужие сладости и приглашал чужих девочек на их с Полиной совместные концерты. И тогда, принимая овации, Полина видела, как по-сумасшедшему смотрят на её Макса эти сучки, эти его девочки, несущие ему цветы, сидящие зачастую вместе на одном ряду и никого, кроме Макса, не замечающие. В такие моменты ей хотелось разбить скрипку ему об голову. Ей хотелось взрезать его смычком себе вены, перепилить руки, чтобы больше никогда не вестись на это. Чтобы больше не играть, не выступать. Не чувствовать.

А потом случился Юра.

Чай скоро кончился, а тревожность никуда не делась. Полина дошла до зеркала в ванной и уставилась на себя — измученную, с красным от слёз лицом в ореоле красных же волос. Облизнула полные, приятной формы губки. Пригляделась к милым веснушкам на носу, к печальным фруктово-зелёным глазам. Расстегнула мягкую домашнюю рубашку, оценивая идеально круглую крепкую грудь с маленькими розовыми сосками. Ничего отвращающего, ни одного изъяна, за который бы можно было ненавидеть. Вздохнула, точно выдав рваный темп стаккато.

— Я же красивая… — шепнула себе и ощутила, как губы вновь смочились солёными слезами. — Я же красивая и верная. Что со мной не так? Почему это всё — мне?

Включила душ и привычным движением сполоснула отражение в зеркале, чтобы оно тоже развеялось. И принялась умываться. Завтра предстоял нелёгкий рабочий день.

Нужно было хоть как-то выспаться.

Назавтра Полина, по привычке доверив обручальное кольцо кармашку рюкзака, гремела грязными поилками и убеждала себя в том, что ей плевать на Макса, поскольку она замужем за другим, и плевать на Юру, поскольку она его не любит. Плевать на всех, кроме животных. Вот Перчик точно никогда не предаст! Мозгов не хватит. Перчик смирно сидел у Полины на толстовке и время от времени получал чмок в шипастое темечко с окошком третьего глаза ровно посередине.