Тверской баскак. Том Четвертый

В конце я еще раз акцентирую внимание на том, что, по моему мнению, обязательно должно вызвать у монгол одобрение.

— Я защищал своего поставленного Великим ханом законного господина, и боги послали мне удачу! Если бы я был неправ, разве небесный Тенгри даровал бы мне победу?!

Другими словами, я только что сказал им: «Да, я разбил ваше войско, но сражаясь не против хана, а за него, и видящие это небеса помогли мне победить».

Почти тут же резко воскликнул Берке.

— Ты же христианин! Почему своим нечестивым языком упоминаешь Великое Небо?!

Про Тенгри я вспомнил не зря и такого наезда ждал. Отвечаю так, чтобы своим ответом набрать у своих судей еще очков.

— Да, я христианин, но я уважаю и чту все религии мира, и всех богов. Пусть это противоречит догмам моей церкви, но я считаю, всем им есть место на Великом Небе.

Ответом мне служит тяжелое молчание, но я готов к этому. Я знаю, здесь не Тверская дума, здесь сразу выносить решения не принято. Мои ответы на обвинения получены, и теперь хан будет думать, и те несколько оставшихся минут аудиенции я должен потратить с пользой и успеть отблагодарить справедливый суд щедрыми дарами.

Прошу у хана разрешения и, получив милостивое согласие, оборачиваюсь назад, мол заносите.

Заносят конечно ханские тургауды, посторонних в шатер ни за что не пустят, но порядок заноса определяет стоящий снаружи боярин Малой, и это важно.

Сначала телохранители вносят четыре горящие спиртовые лампы. Широкое позолоченное основание выгодно подчеркивает узкий стеклянный колпак, излучающий холодный свет. Полумрак шатра вмиг отступает, и все помещение наполняется холодным чистым сиянием. Этот миг крайне важен, поскольку в сравнении с коптящими внутри шатра масляными светильниками мои лампы выглядят породистыми скакунами рядом с полудохлыми клячами.

Затем уже по порядку вносят другие дары: меха, сукно, фарфоровый сервис, несколько стальных клинков германской ковки, а последними ставят чуть отдельно и, акцентируя на них внимание, кремневое ружье с червленым расписным дулом и резным прикладом, зеркало в золотой оправе, и кованый ларец, наполненный арабскими динарами.

Указывая на монеты, я поясняю.

— Это, Великий хан, не подарок! Это расчет! Уплата торговой пошлины за три недели моей торговли на твоей Земле.

Мои последние слова вызвали удивленный гул сидящих у стен нойонов. Их слух вошел в противоречие со зрением — три недели и полный ларец золота!

Воспользовавшись этим моментом, успеваю искоса глянуть в сторону хана и не могу удержаться от мысленного восклицания.

«Мать честная! Да мне еще повезло, что я на него не смотрел!»

Батый действительно выглядит жутковато. Его верхние веки сплошь покрыты какими-то язвами и смотрятся так, словно поедены червями, а совершенно мутный правый глаз на бледно-желтом лице только усиливает это ощущение.

«Прям воскресший мертвец, — еле сдерживаюсь, чтобы не выдать свои эмоции, — аж перекреститься захотелось!»

Тут я вспоминаю, что по арабским источникам в последние годы жизни Батый страдал трахомой, и все сразу встает на свои места.

'Для болезней и смерти все равны, будь ты потрясателем вселенной или простым пастухом! — Проскакивает у меня в голове, а единственно-видящий глаз Батыя, зыркнув по сторонам, мгновенно заставляет всех замолчать.

В этой внезапно наступившей тишине слышно даже шуршание рукава от взмахнувшей руки. Это хан подал знак, и вновь раздался узнаваемый хорошо поставленный голос.

— Великий хан говорит тебе, консул! Иди в свой шатер и смиренно жди моего решения.

Теперь я вижу того, кто говорит, он единственный, кроме меня, кто еще стоит в этом шатре. Чуть сбоку от ханского возвышения и в тени, он почти не виден, как будто он действительно бестелесный голос владыки.

Склонившись в поклоне, пячусь к выходу, памятуя наставления Малого — ни в коем случае никогда не поворачивайся к хану спиной. Мой зад приподнимает полог, по глазам бьет яркий свет, и я выползаю наружу.

«Хвала небесам! — Утираю струящийся по лбу пот и с облегчением делаю глубокий вдох. — Будто действительно из преисподней выбрался!»

* * *

Самый разгар дня, и солнце печет немилосердно. Вокруг ни одного деревца, в чьей тени можно было бы укрыться. Стоять на месте невыносимо, и я хожу туда-сюда. Пять шагов вперед, разворот, пять шагов обратно.

Рядом стоит Прошка и держит под уздцы мою кобылу и своего мерина. Турслан Хаши, прикрыв глаза, кажется, дремлет в седле, но на деле нет. Я абсолютно уверен, что он следит за мной из-под опущенных век.

Пять шагов вперед, разворот, пять шагов обратно.

«Ничего, бывало ожидание и похуже». — Усмехаясь про себя, вспоминаю недавние события.

Я ждал решения ханского суда целых три дня, и скажу честно, это были не самые легкие три дня в моей жизни. Я ощущал себя приговоренным, ждущим в камере смертников исполнения приговора, и что хуже всего, мне даже обвинить в своих несчастьях было некого. Никто, кроме меня самого, не был в этом виноват. Я сам привел себя на эшафот, и ощущение собственной глупости и бессилия доканывало меня не меньше, чем бесконечное ожидание.

Когда вчера вечером пришел Турслан, я обрадовался ему как родному. Скажу больше, я обрадовался бы ему даже в том случае, если бы он сказал, что поутру меня казнят. Уж лучше так, чем эти выматывающие душу дни и ночи. К счастью, темник пришел с хорошей новостью. Он не сказал этого сразу, но по тому, что он принял приглашение пройти в шатер и выпить со мной, уже было все понятно. Я оправдан, иначе он бы порога не переступил. Общаться с преступником и врагом хана — уже преступление!

Сев за дастархан и выпив пиалу предложенного кумыса, Турслан, наконец, соизволил сказать, что обвинения с меня сняты. Откинувшись на подушки, он всем своим видом показал, что не против поговорить.

Не воспользоваться такой возможностью было бы грешно, и я подал знак вновь наполнить пиалу гостя кумысом.

— Хвала Великому небу, что мои слова смогли убедить хана в моей невиновности! — Начал я, изображая искреннее простодушие. — Я никогда не сомневался в прозорливости хана Батыя, и в этот раз его мудрость позволила принять справедливое решение!

В тот вечер Турслан был настроен иронично и с усмешкой прервал мою протокольную велеречивость.

— Скорее уж жадность его брата! Это у Берке одно золото на уме, а Батый слишком стар и немощен, его уже мало что интересует. — Тут его губы вновь скривила ирония. — Он легко позволил бы своему сыну казнить тебя, ведь ты нарушил его планы. Сартак не так злопамятен, как Берке, но ты ему мешаешь. Он обещал своему побратиму Александру Владимирский стол, а ты посмел встать у него на пути, и сейчас наследник выглядит нелепо.