Творческие работники
Шрифт:
Приняв звезду за огонек ночлега, напрасно спешим… И бесконечна дорога.
Он резко надавил на газ. Автомобиль рванулся. Теперь огни в черных, стремительно летящих мимо лужах-стеклах безжалостно хлестали его по глазам…
«На что ты еще надеешься? – шевельнулась мысль. – Поздно. Любить самому – как трудно это, больно теперь. Щедрость души порастерялась в ящиках-годах… Все тяжелее груз. Горечь, утраты, обманутые надежды… Все выше требования к любимой, претензии… С ними все и кончается… Неужели любовь одно из заблуждений лишь юности? А после – ты мне, а я тебе… Я тебе деньги –
Он резко затормозил. Струйка пешеходов, волнуясь, спешила через дорогу. Смутные, смазанные лица… Город жил. Судорожно вздрагивал рекламным светом. Швырял в лицо новичкам снопы огня и одновременно, не моргая, глядел и глядел. Из-за закрытых занавесок, штор просвечивали желтые глаза…
Зеленый! Рванулся и, заревев, покатился асфальт по резине. Резина по асфальту… Рвут колеса шершавую кожу уже затвердевшего после дня, но еще теплого тела города…
«Тело, – подумал он. – Оно еще живет. – Но тут же возразил себе: – Ведь не нужно тебе чужое тело просто так… Нет, и возраст не тот… Хочется обнять того, кто любит. Кого любишь сам. Любви мне, – горько подумал он. – Яду мне, яду…».
Вот и его окраина. Пустовато после центра. Лишь изредка навстречу скользнет зеленый огонек или нагло упрется двумя яркими зрачками грузовичок. И снова темно и пусто. И одинокие горят фонари, высвечивая черноту… Ночь и тайна. И томление. И прямо в глаза глядит Луна, и завораживает, чуть звенит странным звуком желтый свет – прозрачная кисея, натянутая в ночи над черными, прямоугольными домами…
Как одинок в бездонном темном небе-омуте твой спутник, Земля. Загадочная, желтая сказка парит беззвучно. И нет жизни, молчит, как молчат губы покойника, хотя и чудится, вот шевельнутся! Но не шепнет ни слова призрачный застывший свет.
Он долго глядел на круглое желтое отверстие в черноте. Приветливо и насмешливо помаргивали синие огоньки на темной мантии ночи. Кто вырезал дыру в тайне и подсветил ее с той стороны желтым, ровным светом? Ночь, и тайна, и Город, и… одиночество.
Он вздохнул и не спеша вошел в подъезд.
На двери белела записка. «Буду в одиннадцать». Сердце стукнуло и замерло на мгновение, будто ожидая ответа. Но никто не отозвался. Тогда он открыл дверь и вошел. Иступленно верещал телефон.
– Алло, – он поднял трубку.
– 135-81-12? – прозвенел металлом голос телефонистки.
– Да.
– Говорите, – и туго натянутая сталь уступила место сочному, даже жирному
басу его старого приятеля.
– Алло, – заорала трубка, – не могу дозвониться. Старик! Привет тебе. Как жизнь? Тоскуешь? Одинок? Я, чтобы ты не скучал, прислал тебе свою племянницу, Аннушку, помнишь ее? Она поступать в институт должна. Приюти. Да смотри, я у нее за отца. А она красивая. Но, если что – женись, не возражаю, ха-ха-ха, ха-ха…
Он давно держал трубку сантиметрах в двадцати от уха. «Аннушка выросла. Та забавная девчушка…». Помнил он, отлично помнил ее. Тогда она, кажется, даже влюбилась в него. Двенадцать лет. И они повсюду гуляли вместе назло дебелым, изнывающим от тоски местным красавицам. Отец? Третий в их троице друзей – он умер… Остались они двое, и звонившему
выпало взять Аннушку к себе. Все-таки ему она была родной племянницей…– Ты меня слушаешь? – громко вопила трубка. – Слышишь?
– Слышу, слышу. Ты не ори так громко, а то мне приходится уходить от трубки в соседнюю комнату, чтобы сохранить перепонки. Это ее записка у меня на двери?
– Ее, ее. Не могу дозвониться, – радостно совсем завопила трубка, – ты будь с ней ласковым и помоги, понял? Ну пока, обнимаю. Приеду через пару месяцев.
– Приезжай, хотя и орешь ты, как недорезанный боров, все равно я соскучился по тебе. Ну будь здоров… – он опустил трубку…
– Здравствуйте, дядя Иван, – произнес позади него нежный голос.
Он обернулся.
– Аннушка…
Перед ним стояло стройное юное существо с огромными, тревожными и одновременно радостно распахнутыми глазами. Зрачки огромные, темные… Он нежно обнял ее за худенькие плечики.
– Аннушка, как ты хорошо приехала. Только что звонил твой дядя… Как я рад тебя видеть. Ты меня-то помнишь?
– И я рада. Я вас всегда помнила… – прошептала она и вдруг смутилась…
– Ты ела, голодна? Пойди прими ванну… – он засуетился радостно. Сердце опять стукнуло и, не дожидаясь ответа, сладко заныло. «Ты что? – грубо спросил он себя. – Старый дурак…».
– Дядя Ваня! – позвала она: – А где у вас спички? Я привезла всяких вкусностей. Это меня Тотош нагрузил. Сказал, что вы обжора и очень это любите.
– Обжора он сам, Аннушка. – Иван Александрович улыбался, радовался откровенно, и в ответ все еще чуть тревожно, но так же радостно и очень нежно блестела улыбка девушки.
– Где же твои вещи?
– Я их сдала в камеру хранения. А вкусности вот тут, в сумке.
– Сейчас еще половина одиннадцатого. Поехали за вещами, чтобы завтра не возиться. Поехали? Или ты очень устала?
– Нет, я с радостью. Это вы устали. Я вижу…
– Нет, Аннушка, это не сегодня… – и в ответ на взлетевшие, как две большие птицы, темные брови добавил: – Это не сегодняшняя усталость.
– У вас жуть как много работы. Это Тотош мне говорил, – затараторила она деловым, сострадательным голосом…
– Поехали. Бог с ней, с моей работой. Куда ты собираешься поступать?
– В театральный, – она вспорхнула в лифт.
– В театральный? – он нахмурился.
– Вам не нравится, дядя Иван? – и тут же ласковой скороговоркой проговорила: – А знаете, как я вас называла в то время, когда вы у нас жили?
– А ты помнишь, как я у вас жил?
– Конечно, помню, – она захохотала, и будто серебряные монетки, зазвенев, покатились по полу. – А звала я вас тогда Пупушем…
У нее получилось Пуушем. Она выбежала во двор.
– Слушай, – спросил он, догоняя, – а почему ты меня так прозвала?
– А вы, – она смутилась… – вы очень чем-то были похожи на моего любимого кота, помните?
Он рассмеялся. Кот был огромный, сибирский, очень важный и ленивый.
– Вы не сердитесь? Ой, какой автомобиль! И это ваш?
– Что ты, Аннушка, я на тебя не могу сердиться. Ведь мы с тобой друзья, правда?
– Правда, – радостно крикнула она и подпрыгнула на сиденье.