Творческие работники
Шрифт:
– Ну, расскажи, Нил Нилыч, кого сегодня сжег, душегубец ты наш, – и полезли, потянулись, как лопух к спящему, мокрые дряблые губы.
Служитель отодвинулся и, выплюнув косточку, вытер пальцы бумажкой.
– Еще по одному? Чего-то у меня, братцы, нервы расшалились.
– Что, покойнички в огненных гробах прилетать стали? – спросил приятель и зазмеился улыбкой в тонких изгибах костистого лица. Гнилые редкие зубы его на мгновение выступили, как частокол в ночи.
Мокрые красные губы с другой стороны одобрительно зашлепали.
– Смеешься, – сказал служитель, – а иногда такая жуть возьмет. И тебя в ящик, как апельсины, забьют гвоздиками и под музыкальное
Костистое лицо горестно обтянулось и закачалось из стороны в сторону. Губы второго соседа скорбно и дрябло повисли, как приспущенный флаг…
– Был! – решительно сказал Служитель. – И нет! Как же так? Был чуть- чуть, а нет – навсегда… Навсегда тебя нет!! И птичек не будет, и не выпьешь, не вздохнешь воздуху… Как засвеченная пластинка – черно и себя не помнишь…
– Брось ты эту философию, – сказал костистый. – Живем пока, и слава Богу. Не торопись помирать, еще успеешь и поплакать над собой, и подумать… А пока живешь, чего отравлять себе жизнь раньше времени. Тогда с детства надо рвать на себе волосики, что станешь старым, и импотентом, и мама любить не будет, и вовсе ее не станет… А кто рвет, кто?
– Никто, – меланхолично шлепнули Губы.
– Вчера привезли чудака и похоронили, – Служитель впал в задумчивость и теперь говорил как будто про себя, внутрь глядел. – А сегодня пришел другой чудак и говорит: неправильно похоронили. То ли не того, то ли зря похоронили. Давай, говорит, крути обратно. А обратно нельзя. Все. Под музыку в последний путь, и черным дымком к солнышку душа…
– Что такое душа? – прохрипело за соседним столиком: – Фикция. Неземное существование… А на кой нам… оно сдалось? Немати…терьяльность эта. Липа, обман и все. Смотри, говорят, Вася, понюхай, а пить не моги! – Голос еще похрипел, но уже неявственно, и смолк. Запись кончилась.
– Душа… – Губы мечтательно-сладко и радостно сложились. – Эх, иной раз воспаришь, летишь, и хорошо. И Боженька кивает. Лучики от солнышка. А оно, как пряник, висит… А наша жизнь, что в ней? Пьешь да разглагольствуешь…
– Да брось ты эти песни, – озлилось вдруг костистое лицо. – Придешь выпить, как человек, так не дадут. Душа, – проблеял он злобно, передразнив Губы. – Что ты, мокрая, дряблая, образина, в душе понимаешь?
Губы обиженно повисли, но не возразили. Служитель снова опрокинул одним духом и заговорил, как бы продолжая.
– …А мне и самому они не понравились. Этот толстенький все крутился, крутился, маячил. А родственники, правда, все в черном, вроде по высшей мере, а какие-то они, – он понизил голос до шепота и оглянулся, – ненатуральные были. Как куклы заводные. Жуть взяла…
– Меньше, Нилыч, пить с утра надо, – грустно сказали Губы.
– Дурак, – обиделся Служитель, – это вечером было.
– Я и говорю: меньше надо. А то до вечера так наберешься, что собственная жена стиральной машиной покажется…
– Гы, гы, гы… – загоготал костистый.
Служитель даже не улыбнулся.
Губы обиделись пуще прежнего.
– Не любите вы меня, не уважаете. И уйду я от вас…
– И катись, – добродушно звякнул костистый.
– И покачусь…
– И…
Жужжало в маленьком коконе. Тысячи отстойников для чувств. Каменный паук стремительно, неслышный в ночи, наклонялся и припадал. И еще одну пустую, высосанную жертву уносил ветер. И еще ярче, ликуя, вспыхивали немигающие желтые глаза. И только вверху кто-то
обманутый лил печальные слезы, тяжело вздыхая холодным мокрым ветром. Темная, жаркая толстуха давно превратилась в скорбную вдову, оплакивающую потери, себя. Страсть угасла. Город ее бросил, насытив себя, остыв и затвердев прохладными мускулами. Текла вниз, моросила безрадостная темная вода и, растекаясь, отражала в глубине огни. Летела жизнь по блестящим асфальтовым рекам. Отгородила себя стенками. Тепло в машине и уютно…Иван Александрович ехал не спеша. Рядом лениво растянулась на сиденье большая, толстая рыжая кошка. Потрескивая, пробегало по ней электричество голубенькими огоньками, и оттого хотелось самому зажмуриться и, мурлыкнув, потереться о мягкую, бархатную шкурку… Да что говорить…
«Губят нас женщины», – думал Иван Александрович и тихо насвистывал себе под нос, довольный погибелью своей.
Дворники работали, неторопливо поскрипывая. Вправо-влево. Капли оплывали в ярких снопах встречного пламени. Бездумно катились глазастые, темные машины. Движение – значит, жизнь. И вспыхивали холодным огнем кошачьи глаза в ответ. Острые зрачки лениво щурились от пролетающего мимо света.
* * *
– Дядя Ваня? Я испугалась. Не случилось ли чего? И ждала вас. Я такой ужин приготовила, а все уже невкусное. Вам звонили…
Она стояла перед ним в пижамке. Стройная, тоненькая, с распахнутыми большими глазами. Горные озера, чуть зеленоватые, даже изумрудные и очень глубокие, прозрачные, чистые… Изящный тонкий нос над чуть пухлыми, мягко очерченными губами. И этот матовый, нежный овал в золотом водопаде…
«Какие тонкие у нее запястья и лодыжки, – подумал Иван Александрович. – А ручка сухая, горячая…».
– Кто звонил?
– Очень строгий человек. Спросил, кто я. Я сказала – племянница. Он удивился и велел сказать вам, что завтра в десять вы должны быть на киностудии. Что вы там будете делать, дядя Иван. Сниматься в фильме?
– Да, – задумчиво ответил он, – в детективном…
Не знал Иван Александрович, как близка к правде его шутка.
– Вы будете комиссаром полиции?
– Да.
– Как в жизни?
– Почти, как в жизни, – он усмехнулся. – Ну, где твой ужин? Приготовила, так корми…
– Ой, – радостно всплеснула она руками и помчалась на кухню.
А еще через полчаса…
– А где вы были, дядя Иван?
Он посмотрел на нее. И вдруг заныла душа опять. «Любит, люблю, Аннушка ты моя родная, Аннушка», – беззвучно закричало сердце.
– Что вы, дядя Иван, что с вами? – два изумруда засияли тревожно, а горячая ласковая ручка погладила его по щеке. Он неожиданно для себя схватил ее, поцеловал и прижал ко лбу…
– Аннушка!
Она затихла. Чутко девичье сердце. Затихла и поняла. И не отнимала руки. Наоборот, другую, как будто машинально, опустила ему на голову, гладила волосы…
Он поднял лицо. Долго смотрел в бездонную, ясную глубину, потом встал, притянул ближе сияющие изумруды и нежно, ласково поцеловал мягкие, теплые, душистые губы…
Аннушка тихо застонала, вся загорелась, вспыхнула и убежала из кухни.
Искусство требует жертв
Киностудия затаилась в небольшом зеленом тупичке. С одной стороны ее полностью скрывал красавец небоскреб. А с другой – телебашня, стройная, хотя и немного тяжеловатая. Старые деревья прижимались стволами, ветками к небольшому пятиэтажному строению, окончательно защищая его от любопытствующих глаз. Массивная, чугунная ограда вокруг завершала дело…