Творец слез

Она резко повернулась, чтобы уйти, ее пальцы нервно теребили сумочку, плечи напряглись.

– Асия!

Она остановилась, затем обернулась и уже более спокойно посмотрела на меня – маленькое существо под больничным одеялом с изможденным личиком и огромными глазами, полными хрупкого света.

– Приходи еще.

Что-то сверкнуло в ее глазах, и в следующее мгновение она скрылась за дверью, на прощание кивнув Аделине.

Вроде бы ничего не изменилось, но все же в тот момент мне показалось, что теперь я видела мир яснее.

– Аделина, у меня есть просьба.

Она вопросительно посмотрела на меня.

– Мои пластыри, ты не могла бы их мне принести?

Аделина долго смотрела на меня, прищурившись, будто расшифровывала про себя тайный смысл моих слов. Затем улыбнулась.

– Конечно.

Когда цветные пластыри снова оказались в моих руках, я почувствовала, как будто внутри меня расправилась сжатая пружина. Я долго их перебирала и из всех цветов выбрала те, которые считала своими, а значит, вновь обрела потерянную часть себя.

Желтый – глаза Клауса. Светло-голубой – такого цвета глаза у Анны и Аделины. Зеленый – спокойный, как Норман с его робкой улыбкой. Оранжевый символизирует живость Билли, а цвет морской волны – загадочность Мики. Красный – это Асия с ее своенравным, как огонь, характером.

И, наконец… наконец, фиолетовый – такой же, как тот, что я приклеила к груди Ригеля той ночью в его комнате.

Глядя на свои теперь разноцветные пальцы, я поняла, что, даже если у любви разные оттенки, то каждый из них затрагивает одни и те же струны – струны сердца. И все вместе они управляют уникальной невидимой силой, почувствовать которую способна лишь душа.

Последующие дни были не менее трудными.

Мой желудок превратился в тугой узел, который, казалось, отказывался принимать еду. Как только начинались рвотные позывы, Анна бросалась ко мне, стягивала с меня одеяло и помогала повернуться на бок, прежде чем я возвращала съеденное на пол.

Тем не менее постепенно я смогла приучить желудок к пище, и через короткое время снова смогла ходить. Лодыжка зажила, ребра больше не кололи грудь, как осколки стекла, когда я приподнималась, чтобы встать с кровати. В общем и целом процесс выздоровления пошел в правильном направлении.

Меня снова проведала Асия, как я ее и просила. Она недоверчиво и строго опять осмотрела меня с ног до головы: порозовевшее лицо, повеселевшие глаза, пополневшие руки и ноги. Увидев такую Нику, она сразу смягчилась.

День за днем мое тело становилось крепче и полнокровнее, кости на плечах больше не выпирали из-под кожи. С руки сняли повязку, и я начала потихоньку ее разрабатывать.

Я быстро восстанавливалась, а Ригель неподвижно лежал под аппаратом, привязанный к жизни хрупким сердцебиением.

«Очнись!» – пульсировало в моей груди, когда я вернулась к жизни.

Ригель по-прежнему тяжело дышал, и, казалось, ничто не может стабилизировать его шаткое состояние.

– Очнись, – бормотала я себе под нос, пока медсестры меняли ему повязки.

Лицо у Ригеля похудело и осунулось, вены на запястьях стали заметнее, тени под глазами – больше. Я держала его руку в своей и чувствовала, как истончилась его нежная кожа. Я смотрела на него, а он увядал у меня на глазах.

Я рассказывала Ригелю старые легенды, сказочные истории о волках, возвращающихся домой. И если днем в борьбе за него меня поддерживали солнечный свет и надежда, то по ночам желание увидеть, как он открывает глаза, становилось мучительным и истощало мою душу.

«Очнись! – молила я его в темноте ночи. – Очнись, Ригель, пожалуйста, не оставляй меня, ведь я не смогу жить без твоих глаз. Мое сердце бабочки меня не согреет, оно умеет только обижаться и трепетать. Очнись и возьми меня за руку, пожалуйста, посмотри на меня и скажи, что мы всегда будем вместе. Посмотри на меня и скажи, что ты всегда будешь со мной, потому что волк умирает в других сказках, но не в этой. В этой он живет себе припеваючи и ходит рука об руку с девочкой. Пожалуйста, очнись!»

Ригель оставался неподвижен, а я тихо плакала в подушку, чтобы он меня не услышал.

– Очнись, – шептала я ему.

Но Ригель… не слушался.

Через несколько дней меня выписали. В довольных глазах доктора Робертсона читались облегчение и профессиональная гордость, оттого что его некогда тяжелая пациентка в добром здравии уходила из больницы на своих двоих. Он не мог знать, что мое сердце истекало кровью точно так же, как в первый день, он не подозревал, что в этой палате я оставляла часть себя.

Я снова ходила в школу. В первый день, как и в последующие, я чувствовала на себе любопытные взгляды девчонок и ребят, они шептались о нас с Ригелем, обсуждая несчастный случай. Лайонел, как мне сказали, переехал в другой город.

Жизнь потекла флегматично и буднично, но не проходило дня, чтобы я не зашла к Ригелю с букетиком цветов.

Под пиканье аппарата я рассказывала ему всякие истории; делала уроки в кресле у стены; читала вслух учебники по географии и биологии; рассуждала о прочитанных книгах.

– Сегодня учитель задал нам написать эссе о каком-нибудь античном произведении, – объявила я однажды вечером. – Я выбрала «Одиссею». Мне нравится эта история. Она про Улисса, который после долгих странствий возвращается домой, – мягко сказала я, – преодолев массу трудностей и пройдя через невероятные испытания… В конце концов он все-таки возвращается к Пенелопе. И обнаруживает, что она его ждала. Все это время она его ждала…

Ригель лежал неподвижно – отстраненный, бледный, беззащитный. Ну чего ему стоило, думала я, поднять свои тонкие веки, закрывающие глаза? Я оставалась с ним столько, сколько позволяли правила больницы. Медсестры пытались отправить меня домой, выпихнуть из четырех белых стен – возможно, ради меня самой, нежели из уважения к больничной дисциплине. Они перестали меня выгонять, когда однажды вечером обнаружили меня на металлических стульях в коридоре, на которых я устроилась, свернувшись калачиком и пытаясь уснуть. Меня тогда не ругали. Однако старшая медсестра сказала, что вечером я должна уходить домой. А я упиралась, хотела остаться с ним, потому что после каждой ночи Ригель бледнел и отдалялся все больше, и моя душа не находила покоя до тех пор, пока я не брала его за руку, пытаясь вытащить из бездны.

Я постоянно приходила после школы и разговаривала с ним, а в выходные именно я поднимала жалюзи, впуская в палату утренний свет, желала ему доброго утра и неизменно заменяла старый букетик цветов новым.

Но по ночам… по ночам мне снились его руки и глаза, устремленные к звездным галактикам. Мне снилось, как Ригель смотрел на меня и каждый раз… улыбался. Такой милой и искренней улыбки я никогда раньше у него не видела. И когда утром я понимала, что это сон и на самом деле Ригеля нет рядом, моя грудь разрывалась от тоски, и я кусала подушку, ощущая во рту соленый вкус слез.