Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме
Шрифт:
Вместо изображения превращения жизни в искусство повесть показывает, что искусство имеет власть над жизнью, но в ином смысле: тридцать три портрета изменили жизнь обеих женщин. Постепенно «она» нашла собственный образ в портретах [385] , раздробленный на тридцать три части, а Вера «потеряла» свою жизнь. Более того, в повести слышна проповедь «настоящей жизни» (натурщицы) по сравнению с произведением искусства: жизнь и жизненная красота лишь отчасти отражаются в искусстве. В повести можно обнаруживать также критику «брюсовского» мнения о том, что реальная жизнь служит лишь материалом для искусства. В повести «Тридцать три урода» жизнь в главном оказывается выше искусства. Повесть показывает силу влияния искусства на человека, но указывает также на сложность управления этим влиянием. Ни Вера, ни ее любовница не смогли противостоять силе портретов, нарисованных тридцатью тремя мужчинами. С точки зрения позиции женщины в символистской среде это замечание весьма важно. Повесть Зиновьевой-Аннибал позволяет сделать следующее заключение: искусство и художественные практики имеют сильное воздействие на жизнь, но не в аспекте чистого жизнетворчества.
385
Данная ситуация обосновывает осмысление того, как окружающая культура, в том числе искусство и особенно репрезентации женщин, влияет
В повести «Тридцать три урода» можно найти множество отсылок к дионисийскому мифу, который был разработан в эстетической теории В. Ивановым. Для Иванова дионисийство было жизнестроительным и этическим убеждением, которое получает применение также в эстетической теории. Во внутреннем диалоге с Ницше Иванов рассматривал творчество с помощью понятий аполлонического и дионисийского. Параллельно с этим он описал творческий процесс как восхождение и нисхождение. Аполлон — божество единства, строя и воссоединения, а Дионис — божество раздробленности и множественности. В статье «О существе трагедии» Иванов утверждает, что трагедия является простым видоизменением дионисийского богослужебного обряда (Иванов 1995, 92) [386] . Как и Ницше, он говорит о двуединой природе всякого «художества». Важным в его теории является разрушительный момент, разделение множественного, двучастного бога:
386
В данной статье Иванов говорит о тех видах искусства, которые он считал самыми ценными, особенно о театре. В философии В. Иванова, как показывает его статья «Новые маски» 1904 года, обновление театра связано с дионисийским мифом, так как древняя трагедия была «религиозной мистерией», объединяющей людей в «священное действо». Е. Баркер (Баркер 2003, 49–64) подробно рассматривает ивановскую концепцию на широком литературном и культурном фоне эпохи. Она считает, что драма Зиновьевой-Аннибал демонстрирует дионисийские идеи Иванова о надындивидуальной соборной общности людей.
Раздвоение первоначального единства на междоусобные энергии есть коренная идея и глубочайшее переживание Дионисовых таинств.
В теории дионисийского искусства Иванова важное место занимает тема жертвы. Ее воплощает жертвующий своей цельностью Дионис [387] . Прообразом жертвы является, как известно, атрибут Диониса — виноград и процесс изготовления вина, которое готовится из раздробленных виноградных гроздьев. В дионисийском мифе воплощается старинная, архетипичная формула, где смерть является предпосылкой нового рождения. Понятие жертвы хорошо вписывается в концепцию искусства как формы религии, выдвинутую русским символизмом.
387
Заметим, что связь жертвы с искусством разрабатывалась не только в философии Иванова. Она была актуальна и в контексте модернизма в целом. По Т. С. Элиоту, «[t]he progress of an artist is a continual self-sacrifice, a continual extinction of personality (…). Poetry is not the expression of personality, but an escape from personality» (статья «Традиция и индивидуальный талант», 1919; цит. по изд.: Eliot Tomas. Selected Essays. N. Y: Harcourt, Brace and World, 1950. P. 10).
Один из русских вариантов этой идеи есть у В. Брюсова, писавшего:
«Во имя ее (поэзии. — К.Э.) я, не задумываясь, принесу в жертву все: свое счастье, свою любовь, самого себя».
Верино разрешение рассказчице позировать перед художниками можно прочитать в дионисийском ключе: ведь Вера воспринимает свое решение отдать любовницу художникам как жертву [388] . Ее реплики свидетельствуют, что она действует согласно «ивановским» идеалам. Дионис — «жертва, и он же жрец», — говорит Иванов (Иванов 1995, 95). Она «как жертва и богиня», — говорит Вера о своей любовнице в «Тридцати трех уродах». Помимо истолкования в платоновском контексте, движение персонажей по лестнице можно интерпретировать также в рамках «дионисийской» модели творчества. Иванов представлял ее в форме «восхождения» и «нисхождения». В повести это проявляется так: сначала героини «восходят» в квартиру Веры, оттуда они «нисходят» в мастерскую художников, в конце концов, любовница покидает Веру и спускается вниз по «бесконечно длинной» лестнице на улицу. Чтение повести в дионисийском ключе показывает, что, хотя пространственная структура повести следует модели восхождения и нисхождения, в повести не обнаруживается никакого положительного результата дионисийского нисхождения. Окончательным «разрушительным моментом» повести является рисование портрета, которое не ведет к новому соединению или новому рождению, а, наоборот, — к смерти и раздробленности. Можно заключить, что, подобно вышерассмотренным пунктам символистской эстетики, дионисийская модель творчества в повести также остается поверхностной, формально как бы согласующейся с эстетическими требованиями, но содержательно пустой и никуда не ведущей, даже, по сути дела, противостоящей дионисийской концепции творчества. К тому же вместо нового рождения в «Тридцати трех уродах» фигурирует смерть. Подобно платоновской концепции однополой любви, дионисийская модель также оборачивается своей изнанкой.
388
Концепция Диониса встречается также в некоторых других моментах произведения. Как заметила К. Бинсвангер, время написания дневника (с декабря по апрель) соответствует циклу умирания и нового рождения Диониса (Binswanger 2000, 16). Далее, как она заметила, дионисийские знаки можно обнаружить, например, в описании Вериных глаз: «с пурпуром почти, как черный виноград» (Зиновьева-Аннибал 1907-а, 40). Характер Веры в целом можно охарактеризовать как дионисийский в своей противоречивости, трагичности, страдании и склонности к эйфории.
Святая Агата и жертва женщины на алтарь искусства
Все рассмотренные выше отсылки к эстетике и идеологии символизма: однополая любовь, комплементарность, жизнетворчество и дионисийский миф — показаны в «Тридцати трех уродах» с женской точки зрения. Повесть Зиновьевой-Аннибал доводит до абсурда многие центральные убеждения символистской эстетики. Такая карнавализация происходит «под маской»: она запрятана за формальными кулисами символистской эстетики и типичной для символизма мотивной системы. В повести также отсутствует открытое обсуждение значения центральных концепций символизма для женщин на тематическом уровне. В данной главе я покажу, что такая замаскированная дискуссия происходит на «подсознательном уровне» произведения. Изучение с этой точки зрения повести, по моему утверждению, обнаружит итоговые размышления автора над проблемой «женщина в модернизме».
В основе моей интерпретации и понимания «подсознательного»
уровня художественного текста лежит литературоведческое применение психоаналитической теории о проявлении подсознательного на символическом уровне [389] . Подсознательное выявляет себя с помощью перехода (transfer). В этом процессе психически значимая «вещь» «переходит», перемещается через смысловые поля и проявляется в какой-то, самой по себе незначительной детали. В таком процессе некое, важное для говорящего / пишущего значение появляется в «замаскированном» виде, как бы из другого места. С помощью перехода то, что подавлено, вытеснено из сознания в подсознание, находит дорогу в символический мир. Настоящая сущность перехода раскрывается по пути следования цепи ассоциаций.389
Такое понимание лежит, например, в основе «Толкования сновидений» Фрейда. Важным примером применения психоаналитической теории к интерпретации художественного текста я считаю исследования Биргитты Хольм (Birgitta Holm), посвященные творчеству Сельмы Лагерлёф (Litteratur och psykoanalys 1986).
В «Тридцати трех уродах» переход значения совершается в том месте текста, где содержится упоминание о картине, изображающей святую Агату. Интерпретация отрывка добавляет новые аспекты к той дискуссии, которую повесть ведет с символистской эстетикой. Дело в том, что картина святой Агаты, как я покажу ниже, является mise en abyme. Как утверждает Л. Делленбах, mise en abyme является миниатюрным воспроизведением целого произведения, ее метафиктивным самоотражением. Другими словами, mise en abyme представляет целое произведение в отдельном образе или абзаце текста. Часто этот элемент приобретает форму произведения искусства. Mise en abyme способен указывать на генезис произведения и сообщать информацию, связанную с вопросом о его авторстве. В художественном произведении mise en abyme функционирует именно как трансфер (переход) значения в психологическом процессе. Mise en abyme указывает путь, ведущий к более глубокому уровню, в пространство запрещенного или чужого (см.: D"allenbach 1989, 41–54, см. также: Weir 2002, хх-xxiv) [390] .
390
См. также: Ron М. The Restricted Abyss: Nine Problems in the Theory of Mise en Abyme // Poetics Today. 1987. Vol. 8. № 2. P. 417–438; Porter L. Internal Reduplication in Lyric Poetry // Proceedings of the 10th Congress of the International Comparative Literature Association (1982) / Ed. A. Balakian, A N. Y.; London, 1985. P. 192–198.
Упоминание о картине со святой Агатой, mise en abyme повести «Тридцать три урода», содержится в отрывке текста, где рассказчица, будучи одна в квартире Веры, записывает свои чувства в дневник:
Плачу еще. Пишу и плачу.
Весь день лежала грудью в подушку.
Веры не было весь день. Ее где-то празднуют. Куда-то повезли.
Вдруг стало страшно.
Какая моя странная судьба! Я верю в судьбу.
Вспоминала картину-копию с какой-то итальянской картины, кажется св. Агата. Ей вырывают железом соски, и двое мучителей с таким любопытством одичалым заглядывают в глаза. А глаза Агаты блаженные, блаженные, блаженные.
Я часто молилась ей у бабушки, но с собой не взяла. Думала: у Веры все другое.
Теперь скучаю. Она бы утешила.
Мне страшно. От этого я села вот записывать. Так меня учила делать Вера, когда ее нет дома.
В цитированном отрывке рассказчица записывает в дневник свои чувства и мысли. Ей было скучно, потому что не было Веры. Она вспоминает время, когда жила у бабушки, которая воспитала ее. В момент саморефлексии в ее мыслях появляется воспоминание о картине-копии святой Агаты. Картина-копия активизирует житие святой Агаты целиком. Житие св. Агаты, как я покажу ниже, изоморфно кульминационным событиям повести.
В целом данный металитературный отрывок текста содержит размышления героини над своей судьбой. Что важно, в момент размышлений она осознает себя как пишущий субъект. В этом заключается явная отсылка к проблеме авторства. Важность отрывка заключается в том, что в нем тема письма (писания) ассоциируется с фемининностью, символом которой является центральный во всей повести образ груди. В данном отрывке образ груди получает особенное значение вследствие того, что мученичество святой Агаты реализовывалось в вырывании сосков (см. ниже). Через образ Агаты письмо (писательство) и грудь ассоциируются со страданием. Далее, страдание — мученичество и жертва Агаты — отсылает к центральным эстетическим категориям символизма, к «религии страдающего бога», к Дионису. Итак, приведенный отрывок текста содержит все характерные для всей повести проблемные моменты: авторефлексивность (металитературность), категорию «фемининного», искусство и страдание (жертву). В отличие от «сознательного» слоя ассоциативная цепь данного авторефлексивного отрывка текста связывает друг с другом фемининность и жертву, и символом этой соотнесенности является святая Агата.
Святая Агата почитаема прежде всего в католической церкви, и поэтому в русской литературе ее образ встречается нечасто [391] . Согласно житию, включенному в корпус русской агиографии, Агата (в греческой и русской традиции ее имя — Агафия) была богатой и благородной молодой христианкой — уроженкой Сицилии, жившей в III веке. Она претерпела гонения от Декия. Правитель области Квинтиан был поражен ее красотой и старался отвлечь ее от христианства. Сначала он предлагал Агате роскошную жизнь. Затем он поместил ее в дом Афродисии, которая с пятью дочерьми вела веселую и полную удовольствий жизнь. Есть версии жития, по которым дом Афродисии был публичным домом. Агата имела крепкую веру, и, наконец, Афродисия сказала Квинтиану:
391
Святая Агата встречается также у Брюсова в стихотворениях «В день святой Агаты» (1897) и «Saneta Agatha» (написано во Флоренции в 1902 году и опубликовано в «Альманахе Гриф» в 1903 году, с. 23–24). У Брюсова Агата, подобно многим другим женским персонажам, связана с темой сексуального садизма. На эту тему см. статью М. Михайловой «В. Я. Брюсов о женщине (анализ гендерной проблематики творчества)» (Михайлова 2003).
У Достоевского Агата, возможно, является прообразом Дуни, а мученичество ассоциируется с задуманным Свидригайловым насилием над ней (Назиров 1974, 207). Я признательна Д. Равинскому (Санкт-Петербург) за этот источник, который навел меня на мысль рассмотреть значение образа Агаты для всей повести.
Скорее можно камень раздробить и железо превратить в олово, чем убедить и отвратить от Христа сию девицу.
Увлечение Квинтиана Агатой кончается тем, что он приказывает подвергнуть ее мучениям. Одна пытка — среди многих — состояла в том, что железными клещами терзали грудь мученицы и отрезали у нее сосцы. Тогда Агата говорила мучителям:
— Безбожный и бесчеловечный мучитель! Не стыдишься ты у женщины отрезать сосцы, которыми ты сам питался у своей матери… —
После этого ее пытали, например заставили ходить по горячим угольям.