Ты маньячка, я маньяк или А пес его знает

Ирина кивнула:

— Да.

— Чем?

В лице Ирины мелькнули испуг и смущение.

— Ты меня не поймешь, — прошептала она.

Евдокия взяла ее за руку и ласково попросила:

— Говори, обещаю: я все пойму.

— Нет!

Ирина неловко оттолкнула подругу: ее рука угодила в грудь Евдокие, но вместо мягкой упругой плоти наткнулась на нечто твердое, торчащее из кармана.

— Дося, что там? — спросила она.

Евдокия не стала лгать:

— Твое письмо.

— Мое письмо? — поразилась Ирина. — Я сто лет никому не писала.

— Зато писали тебе.

— Мне?

Несмотря на то, что изумление подруги казалось совершенно искренним, Евдокия ей не поверила.

— Да, тебе, — сказала она, — и не притворяйся, пожалуйста. Это письмо я нашла у тебя в квартире. Точнее, не я, а Бродяга.

— Бродяга? Ничего не пойму, какой бродяга? Откуда в моей квартире бродяга? — растерянно пролепетала Ирина.

— Хватит ваньку валять, — прикрикнула Евдокия. — Бродяга — мой пес!

— Ах, да, пес Бродяга, и что он?

— Он умыкнул письмо во время поминок.

— У кого-нибудь из гостей, — предположила Ирина. — Письмо не мое.

— Но письмо тебе адресовано, — глядя подруге в глаза, воскликнула Евдокия и с удивлением прочитала не только растерянность, но и смятение, и ошеломление в ее лице.

Все эти чувства говорили о том, что Ирина совсем не играет, (так притвориться нельзя) она натурально потрясена.

— Мне письмо? — закричала Ирина. — Что там? Дай я прочту!

Не веря своим глазам, но доверяя фактам, Евдокия ядовито спросила:

— Не хочешь ли ты сказать, что не читала это письмо?

— Как я могла прочитать, когда оно у тебя? — удивилась Ирина.

Евдокия подумала: «Одно из двух: или Ирка актриса сверхгениальная, или не помнит совсем ничего, потому что крыша поехала».

— Что ж, — сказала она, — возьми, почитай.

Ирина долго читала короткий текст, а потом тупо уставилась на Евдокию:

— Дося, что это?

— Там же написано.

— Но я понять не могу. Кто написал?

— Какая разница, — рассердилась Евдокия. — Дело не в том, кто писал, а в том, что было после письма.

— А что было после письма?

— Умер Зая! В связи с этим ты ничего рассказать мне не хочешь? Кажется, ты собиралась.

— Да-да, — затрясла головой Ирина. — Конечно же я расскажу, только с духом вот соберусь. Дай мне минуту, и все расскажу. Ничего не скрою. Только тебе. Никому другому.

Бессмысленный ее взгляд блуждал, но глаза горели каким-то странным шальным огнем, от которого у Евдокие холодело за пазухой.

— Да-да, сейчас, подожди, — рассеянно лепетала Ирина, перебирая пиджак дрожащей рукой.

«Все сходится, — подумала Евдокия, — все сходится, черт возьми! Как это ни жутко и ни печально, Ирка маньячка. Мама моя дорогая, какие сумасшедшие у нее глаза! До самых костей пробирают. Ирка маньячка! Даже внешне я могу это определить, не говоря уж о том, что я заявилась к ней в дом среди ночи, а Ирка не в ночной рубашке встречает меня, а в костюме. Куда она собралась? Или откуда-то пришла? Господи! Боб! Ева!»

Ноги у Евдокии подкосились, она рухнула на диван, рядом с Ириной и простонала:

— Господи! Спаси и помоги!

Ирина вздрогнула и, словно очнувшись, сказала:

— Все, я собралась. Теперь я тебе расскажу.

Глава 20

Евдокия приготовилась слушать ужасную, холодящую кровь историю — кто их знает, маньяков, приступы откровения, возможно, бывают даже у них, — но Ирина призналась:

— Я согрешила: в первый день траура не осталась одна. Казьмина Мишу оставила у себя. Теперь буду гореть в аду.

— И это все? — не поверила Евдокия. — Да на тебе нет лица! Мишу она оставила. Хочешь сказать, что только это пугает тебя?

— А что еще может меня пугать после смерти Заи? — спросила Ирина. — Зая чувствовал, чувствовал, и потому пошел к Майе.

— Чувствовал что?

— Что я развратная!

Евдокия схватилась за голову:

— Ты развратная? Ира, это смешно!

— Дося, ты не все знаешь.

— Так скажи мне.

— Я пошла по рукам. Потому я и Майку простила. Как мне Майку теперь осуждать, когда я сама гораздо подлей.

— Ничего не пойму, — воскликнула Евдокия. — Ты можешь ясней говорить?

Ирина зарделась, глаза ее лихорадочно загорелись, к сердцу потянулась рука, губы залепетали:

— Молчи, Ира, молчи, говорить не смей…

— Ты должна мне сказать, — вторила ей Евдокия.

Наконец Ирина решилась.

— Все, не могу больше скрывать! — простонала она. — Дося, прости, но я лучше признаюсь!

— Только об этом тебя и прошу!

— Да! Я признаюсь!

Евдокия решительно тряхнула в ответ головой:

— Признавайся!

— Дай клятву, что точно простишь и оставишь прежними наши с тобой отношения?

— Даю!

Ирина после мучительной паузы хотела что-то сказать, но снова вернулась к прежнему:

— Дай клятву, что точно постараешься меня всецело понять, со всех сторон, объективно.

— Даю! Даю! — с нетерпением крикнуула Евдокия и запричитала: — Ирочка, умоляю, говори, не тяни.

— А я в свою очередь тебе стопроцентно клянусь, что больше этого не повторится. Мишу я выгнала… Ты меня понимаешь?

Евдокия ничего понять не могла, но во избежание лишних затяжек, ответила:

— Прекрасно понимаю тебя.

— Дося, спасибо, это сильнее меня, — скороговоркой застрочила Ирина. — Я над собой не властна. Разумом понимаю, что Зая умер, что траур, что я грешна. Но винить надо только меня. Он не виноват, он мужчина, я должна бы прогнать его. Ясно же, сам не уйдет. Я и гоню. А потом возвращаю.

Ирина запнулась, вздохнула, махнула рукой и устало сказала:

— Гони не гони, дело во мне, не в мужчинах. Я его прогоню, а потом позову. Вот и сейчас он должен придти, да ты здесь, возможно, совсем не случайно и пусть… Это даже удачно, — рассмеялась она и продолжила с ярым задором: — А и пусть все узнают какая я подлая тварь! — И тут же себе возразила: — А мне и не важно, что там все знают! Мне главно одно: чтобы ты простила меня! Ты, Дося, только ты вправе судить меня!