Ты следующий
Шрифт:
Коста познакомил меня с Иваном Динковым.
К тому времени я уже заметил, что в присутствии третьего лица он становится более веселым и вдохновенным. Со мной же все обстояло наоборот. Словно Коста нуждался и в постоянном зрителе, свидетеле, менторе, и в объекте — оппоненте, контрапункте… Может, его система была троичной, а моя — двоичной?
Иван Динков не мог быть ни вторым, ни третьим номером. Он был первым с самого рождения. Иван совсем недавно закончил юридический факультет и стал печататься в газете «Народна младеж», вдобавок он был красавцем — рыцарем печального образа, восхищенным своей деревенской фантазией и очевидным талантом. Из всех нас только он уже работал (в каком-то журнале). Только он был уже женат (на поэтессе Адриане Радевой).
Что именно сблизило нас так скоро? Мы были настолько разными, что, наверное, дополняли друг друга. Может, само время тогда хотело, чтобы снова возникли какие-то сумасшедшие группы, какие-то кланы и племена битников, короче говоря, «сердитые» и всякие прочие поколения. В Болгарии, где любая изоляция и обособление считались вражеским влиянием, это приключение казалось опьяняющим.
Мы стали чем-то вроде треугольной коммуны. Немного позже ценой огромного самоотречения Миша Берберов модифицировал эту коммуну в квадрат. Но как бы ни были расставлены фигуры, центром группы всегда оставался Добри Жотев. Он стоял высоко-высоко над всеми, как настоящий Король Поэзии. И мы сами смеялись над собой, когда называли нашу компанию его преторианской гвардией. Если Король не «навещал дьявола» или какого-нибудь разведенного ангела, он водил нас в Клуб журналистов.
В то время это было одно из самых изысканных и престижных мест. В длинном хрустальном зеркале напротив камина отражалась суета всей тогдашней культурной элиты. И каждый констатировал, что из всех он самый видный.
Порция фасолевого супа с острым перчиком, колбаса луканка, гренки, стакан айрана (Король, в отличие от нас, не выносил алкоголь) и, наконец, молочная баница с чашкой кофе — это можно было назвать римским пиром.
Бесцельно бродя по улицам, поджидая в какой-нибудь редакции запаздывающего ментора или проводя время в поисках друг друга, мы с утра до вечера говорили о поэзии и любви. Только в Клубе журналистов все разговоры традиционно сводились к политике. Тогда она казалась мне чуждой и скучной. Но я делал вид, что активно участвую в дискуссии. Мне было интересно переводить услышанные новости в образы.
Они представлялись мне телами, плывущими по воздуху. Шарами или бумажными самолетиками, которыми бросаются друг в друга дети. Важные новости казались мне похожими на вытаращенные глаза и открытый рот… Именно в клубе я узнал о том, что в марте 1954 года на должность первого секретаря ЦК БКП был выдвинут самый безликий из всех членов политбюро — Тодор Живков. Я долго не мог запомнить это имя, в голове у меня вертелись всякие живкоживковы, тодорпраховы и др. Папаша Добри тоже не слишком дружил с именами. Он очень раздражался, когда одно и то же лицо мы называли по-разному — то Аденауэром, то Эйзенхауэром.
А последние известия подкидывали нам все новые проблемы.
Полковник Гамаль Абдель Насер, тот самый, что сверг короля Фарука и заместил его своей персоной, стал премьер-министром Египта.
Все еще «предатель» Тито вышвырнул из партии уже ставшего «ревизионистом» Милована Джиласа.
В конце того же года в Москве был подписан варшавский военно-оборонный договор. А вьетнамская Красная армия, вдохновленная французским воспитанником поэтом Хо Ши Мином, в «оборонном» режиме осадила и разгромила французские войска при Дьенбьенфу.
Колониальная система распадалась.
Социализм завоевывал мир в полном соответствии с представлениями марксистско-ленинского учения.
Сейчас над этими зарастающими травой забвения событиями парят, как стервятники, тайные субъективные факторы. Например, какой-то там Андропов (сотрудник КГБ) именно в это время был назначен послом СССР в Будапеште. Его будущий протеже — Миша Горбачев — именно тогда закончил Московский университет и уехал заниматься партийной работой в свой родной Ставропольский край.
А ЦРУ стало копать секретный туннель из американской в русскую
зону еще до того, как была построена Берлинская стена.Так что шахматная доска с фигурами и их заместителями была уже готова к большой рокировке. И мог спокойно наступать новый, 1956 год.
Неужели целых три года были необходимы истории, чтобы убедиться в смерти бессмертного генералиссимуса Сталина? Три года мы дышали предчувствиями. XX съезд КПСС взорвался, как бомба замедленного действия.
Дни с 14 по 25 февраля вьются во мгле моих воспоминаний, словно некая фантастическая хичкоковская стая птиц. Как это случается в снах, чудовищными перелетными птицами были мы сами. Мы перелетали из одной эпохи в другую. Мне никогда не забыть шорох наших бумажных крыльев. Мы покупали их каждое утро, еще затемно, в газетных киосках. Освещение в аудиториях было тускло-желтым, бледным — метафора дневного света в глубине туннеля. Никто не слушал лекций, у которых была та же цветовая гамма. Мы раскладывали газету, расправляя ее перед собой. И в этот миг каждый из нас был маленьким университетом с двумя белыми крыльями. А университет тогда походил на студента, который летит, открыв газету. Преподаватели бормотали свои старые шаблонные истины и не смели сделать нам замечание. Может, они боялись, что мы улетим. Один студент так увлекся чтением, что неистово выкрикнул:
— Продали-таки революцию, мать их за ногу!
Профессор только откашлялся и продолжил — еще тише — читать лекцию.
Птицы из газетной бумаги клевали кишки красного Прометея, прикованного к жестокой кавказской скале цепью исторических обманов. Двадцатый съезд КПСС ударил в самый большой гонг истории. Он гудит редко. И звук его предвещает мировые катаклизмы. Не смену «генеральной линии», не смену «генералов», а изменения в сознании.
С чем было связано это изменение? Что так сильно потрясло человеческое мышление?
Во-первых, это было признание исторической правды (точнее, вины) и осуждение торжественных обманов.
И во-вторых, отказ от насилия как философии и политики.
Такие события происходят редко. В них есть что-то от чудодейственности христианского явления. Возможно, время хотело вернуть социальную идею к ее истокам, так же как Ренессанс возродил дух античности, чтобы вновь открыть для себя человека?
В свете этого поступок Хрущева на XX съезде кажется невероятно смелым, благородным, великим.
Но все, что последовало за XX съездом, начиная с венгерских событий и заканчивая Карибским кризисом, показывает, что Хрущев не подозревал о наличии этих целей и идей. Он ударил в Большой Гонг, не имея ясного представления о том, что за этим последует. И тут же бросился заглушать страшный звук, аннулировать последствия.
Когда Горбачев с его обманчивой «симпатичной аурой» попытался освоить и использовать в своих целях опыт Хрущева, стало ясно, что он тоже ничего не различил в голосе Большого гонга. «Перестройка»? «Гласность»? «Новое мышление» (какое абсурдное выражение, говорил Фридрих Дюрренматт)? Вся эта борьба была лишь профанацией идейного взрыва, спровоцированного и отброшенного прочь XX съездом КПСС. Но звук Гонга снес стены. Это был Большой взрыв.
Хрущев производил тягостное впечатление глупца, хитреца и маньяка. История доверила ему доставить послание всем самым просвещенным людям. Но интеллект был его классовым врагом. Поэтому он не понимал великого и светлого смысла изменений в сознании человека — катарсис и перерождение веры были чужды ему.
Итак, одно крыло мирового человеческого духа (левое крыло) оказалось сломленным.
Мне вспоминается одна картина из моего детства: крестьянки выметают птичьим крылом сор из печей. Горбачев воспользовался идейной конвульсией XX съезда, воспользовался мечтами и надеждами, порожденными первой волной оттепели, чтобы почистить авгиевы конюшни застоя. Он тоже выметал сор сломанным крылом. Но история — это не деревенская печь. Крыло было намного больше своего владельца и вымело его вместе с другим сором.