Ты следующий
Шрифт:
Да неужели?!
Прошли годы. Менялись исторические ветра. Сменяли друг друга эпохи… И ко мне медленно приходило осознание того, что нежный поэт Блок видел вещи яснее и глубже, чем вся когорта высочайших и высокомерных идеологов марксизма-ленинизма.
«Двенадцать» Блока могли быть и двенадцатью разбойниками атамана Кудеяра из русского эпоса. Они могли быть и двенадцатью апостолами. (Эта метафора тоже важна.) Но главное, что в начале идеала, в начале движения стоит сам Сын Божий. И не в терновом венце ненависти, а в венке из белых роз любви.
То, что я в 15 лет не понял финала поэмы, — моя личная проблема. Но то, что вся мировая революция не почувствовала, что не сможет существовать без Бога, без Его морали,
Глава 22
Выстрел
April is the cruelest month.
66
«Апрель — самый жестокий месяц». T.-С. Элиот. Перевод С. Степанова.
В самом начале апреля 1971 года в нью-йоркской квартире окончил свои дни Игорь Стравинский. Музыкант вечного обновления наконец слился со своей «весной священной».
А в Чили в начале апреля на местных выборах победила коалиция Альенде, получив 49,5 % голосов.
Это было то время, когда фирма «Роллс-Ройс» объявила о своем банкротстве. Добрая старая Англия распродавала на аукционе свою мировую славу и возвращалась в Европу через заднюю дверь. Разумеется, знаменитая марка автомобилей осталась как воспоминание. Ежегодно по заказу США и арабских шейхов производилось по 2000 машин. Но все это было как одежда для покойника.
Сегодня, когда я знаю, что покойник — это я сам, мне смешно вспоминать и признаваться себе в глупом чувстве сожаления и ностальгии по тому миру, который словно бы умирал. Угасал блеск его глаз. Терялась его нежная теплота. И он становился видением.
А наш Призрак, напротив, материализовывался: восстал из ямы со зловещими костями, отвратительными внутренностями… Может, доживем и до появления румянца на его щеках? — думалось мне.
Смешно это или нет, но я действительно испытывал тогда парадоксальное чувство сожаления. И наверняка не только я. И может быть, именно с этих чувств началось обратное вращение мирового колеса.
Господи, не рано ли нам побеждать?! А те, кто истерично радовался тогдашним историческим победам, сейчас торжествуют и воспевают победы нынешние.
В тот момент было трудно предвидеть, что именно оттуда, с Острова, явится консервативный ренессанс. Лоуренс Оливье, величайший Гамлет, которого мне довелось увидеть, стал сэром Лоуренсом и занял свое место в палате лордов, что сильно впечатлило нашего друга Стефана Гецова.
Впрочем, еще 1 января 1971 года президент Альенде объявил о национализации банков в Чили. (Такие новогодние поздравления трудно забыть.) Прошло всего три месяца с тех пор, как левая коалиция выиграла выборы, а уже вырисовывалась достаточно ясная социалистическая ориентация. Новая Куба? Эта реальность была фантастической и вроде бы предрешенной. Но на самом деле фермеры настойчиво призывали не спешить с аграрной реформой. А США выдвинули ультимативное требование ликвидировать все военные базы, от которых могла бы исходить угроза.
Но сейчас мы говорим о весне, 10 апреля американская команда по пинг-понгу появилась в Пекине. Снова сенсация! После поэтической дипломатии все заговорили о дипломатии пинг-понговой. Она оказалась эффективнее. Спустя четыре дня после спортивного праздника Никсон смягчил торговое эмбарго против Китая. Генри Киссинджер надел шапку-невидимку и тайно посетил площадь вечного спокойствия. В результате чего США официально объявили, что поддерживают вхождение желтого
гиганта в ООН. Это соревнование, начатое с пластиковым мячиком, должно было стать одной из самых значительных побед Америки после Второй мировой войны.А в конце месяца, и апреля, умер гаитянский диктатор Дювалье. В народе его называли папой Доком, что в переводе могло означать «папа доктор». (Вдобавок ко всему ходили слухи, что в его жилах течет болгарская кровь.)
Вот в какие дни был открыт X съезд партии. На этот раз в традиционной подготовительной суматохе можно было уловить странные, новые нотки: «новая программа», «новые стратегические цели», «модернизация», «реконструкция», «электронизация», «новые подходы», «новые технологии»… После целого десятилетия работы в газете мое ухо научилось улавливать различные навязчивые словечки. Я знал, что и они в скором времени станут невыносимыми шаблонами. Но сейчас они звучали приятной музыкой. Что же произошло? Десять лет назад за такие новаторские и модернистские всплески нещадно били. Даже в поэзии. Что вызвало такую перемену? Объяснять все это лишь увиденным на ЭКСПО-70 было бы наивным даже для меня. Неужели само течение жизни оправдает наши юношеские порывы и сумасшествия?
Скажи, поэт, в чем радость скрыта? Скажи мне, точки где опоры? Дискуссии уже забыты, хотя твои стихи рождают споры. Никто не отменял прав на страданье, и даже примут новый стиль они… И падаешь в непротивленье мирозданью, как будто в поцелуи без любви.Я не обратил должного внимания на тот факт, что меня выбрали делегатом съезда. Наверное, я рассуждал так: «В этих „исторических форумах“ всегда участвовало огромное множество писателей — специалистов по увековечиванию. Сейчас я являюсь главным редактором „Литфоронта“… Ослов-то всегда не хватает…»
Десятый съезд проводился в зале «Универсиада», который выглядел как модернистский антипод Партийного дома. Джагаров некоторое время назад переехал в роскошный дипломатический квартал, который расположился как раз напротив. Мы договорились, что я за ним зайду. Позвонив в дверь, я застал у него Анастаса Стоянова и Дико Фучеджиева — главного партийного секретаря союза. Свежевыбритый Джагаров протирал щеки одеколоном и выбирал галстук.
— С нашим сочинительством покончено, — будто объяснял он зеркалу. — С этого момента мы будем жить для политики…
И совершенно спокойно, точно сообщая некую известную подробность, добавил:
— Дико, готовься, мы выберем тебя в ЦК… И конец твоему писательству.
Джагаров славился подобными репликами, по которым невозможно было понять, где кончается серьезность и начинаются ирония и провокация.
Я даже и не попытался гадать. В этот миг я вдруг понял, что мое единственное спасение — это не слушать его, а поступать ровно наоборот: продолжать писать стихи. И это была не мудрость, а паническая интуиция. Я поклялся себе остаться прежним — и действительно никогда не переставал писать, даже тогда, когда предупреждения были намного серьезнее и «доброжелательнее».
Поскольку в то время я курил нон-стоп, большую часть съезда я провел в фойе, в которых была предусмотрена трансляция заседаний. К тому же там был кофе. Во время перерывов эти застекленные, как аквариумы, пространства наполнялись возбужденными делегатами, которые приветствовали друг друга, комментировали (всерьез или в шутку) услышанное, пытались купить что-нибудь в буфете, жевали бутерброды и говорили с набитым ртом, будто дуя в невидимые трубы. И все вокруг плыло в шуме слов, напоминающем звук ткацкого станка времен Гейне.