Ты следующий

Маленький правительственный самолет пересек Эгейское море, не дав мне опомниться. И вот мы уже сели в Дамаске. В сером февральском небе над аэродромом развевались национальные флаги обеих стран, как связанные птицы на рынке. Плакаты были на арабском и на болгарском. Огромный, как киноафиша, портрет Хафеза Асада, похоже, был повсеместным украшением. Последовал церемониал встречи главы государства. И сразу же нас распределили по машинам. За исключением стоящего во главе колонны суперлимузина, в котором должны были триумфально передвигаться высокий гость и его высокопоставленный хозяин, каждый член делегации сел в абсолютно новый и абсолютно одинаковый у всех зеленый американский лимузин. Рассказывали, что совсем недавно шейх Саудовской Аравии заехал сюда со своим гаремом по пути на какой-то курорт и оставил тут эти автомобили на память. Я, конечно же, был в самом хвосте кортежа. Это мне нравилось. В школе я любил последнюю парту. В кино или театре всегда выбирал последний ряд. Оттуда все было видно как на ладони. Я также надеялся, что моего жалкого французского хватит в этой бывшей французской колонии. Но шофер говорил со мной только по-арабски. Зато постоянно улыбался мне разнообразными улыбками, и я почти выучил его эсперанто.

Как только мы разместились в чистом для Востока, но прохладном для сезона отеле, нас тут же безжалостно поглотила официальная программа. В основном мы посещали промышленные объекты и хозяйственные выставки. Под конец нам показали и один сверхсовременный военный аэродром. Огромный зеленый кортеж извивался, как ненасытный китайский дракон. И пока я добегал от хвоста до головы чудовища, пора уже было бежать обратно и искать свою машину. Петр Младенов ехал впереди меня, и я старался догнать его, чтобы поговорить. К нам присоединялся и Иван Недев, который оказался весьма красноречив. Во главе делегации, разумеется, всегда был Тодор Живков, а по пятам за ним следовал его союзник Петр Танчев. Иван Абаджиев, очевидно, колебался, где именно его место. Он то шагал по левую руку от Живкова и делал вид, что внимательно слушает, то отставал и шел к нам. Но потом не выдерживал и снова устремлялся вперед, несмотря на то что завидовал нам:

— Эй, парни! И что это вы все время смеетесь? Анекдоты небось травите? Неужели вам нечем заняться?

— Наше дело маленькое — пальто бы где-нибудь не забыть… — сказал я.

Абаджиев как будто удивился моей смелости:

— А ты, Любо, за словом в карман не лезешь. Сочини-ка ты лучше стихотворение! Что, можешь? До следующей остановки…

— Идет! Но на какую тему? Распорядись поточнее.

— Напиши оду Петру Танчеву. Смотри, как он гордо шагает. Если соорудить ему чалму из простыни, он станет настоящим арабским шейхом. Особенно с этим его носом…

Все оценили остроумие Ивана новым всплеском неприличного смеха.

В машине наедине с улыбкой шофера, которая сейчас казалась мне ироничной, я решил непременно сочинить эпиграмму, чтобы меня не приняли за труса или, того пуще, за щелкопера. Хотят видеть Танчева с простыней на голове? Легко!

Вот оно, прошу, стихотворение-экспромт:

Все говорили в Пакистане о шейхе Маджибур Рахмане. А горделивые Балканы вскормили шейха Петра Тана — известного абдурахмана…

Далее глупости нанизывались одна на другую. На следующей «остановке» я уже стал героем всего нашего веселого арьергарда. Иван Абаджиев был удивлен:

— Надо же! Молодец! Напиши-ка ты этот стишок мне на листочке…

Но я показал ему комбинацию из трех пальцев.

Согласно официальной программе, день завершался «интимным ужином». Я долго думал, что это могло означать. А оказалось, что это всего лишь протокольный реверанс: принимающая сторона оставляла нас в резиденции Тодора Живкова поужинать в своем кругу, давала нам возможность поделиться впечатлениями об увиденном и обсудить официальные переговоры. Мне подумалось, что разговор получится интересным. Тут ведь были революционеры всех поколений, которые почти наверняка смогли бы поставить диагноз социально-экономическим процессам: речь-то шла о загадочном проникновении социализма в арабский мир. Но наша большая делегация не изъявляла желания вести подобные беседы. У меня создалось впечатление, что они опасаются прослушки в резиденции в «интимный» час. И вот в одну из таких тягостных пауз, уже за кофе, Иван Абаджиев вдруг обмолвился:

— Товарищ Живков, попросите-ка Левчева прочесть, что он сегодня написал о нашей делегации. Очень оригинальный стишок.

Ложечка в моей кофейной чашечке звякнула. Меня парализовало. Живков посмотрел на меня испытующе и, вероятно, почувствовал, что дело нечисто.

У него была бесподобная интуиция. Но он не рассчитывал только на нее. Живков соблюдал железный личный режим, не афишируя, впрочем, этого обстоятельства. Почти не употреблял алкоголь. Из кока-колы или чая ему специально смешивали напитки, по цвету схожие с различными видами спиртного, чтобы можно было спокойно поднимать тосты. Меню Живкова было спартанским, по преимуществу постным. Он не курил, но если в компании собирались курящие, то неловко закуривал вместе с ними, чтобы их не смущать. Я услышал, как он негромко произнес:

— Ладно. Прочитай, что ты написал.

— Нет! Ни в коем случае! Товарищ Живков, это была просто глупая игра. Дружеский шарж! И вообще — я его уже не помню!..

— Читай-читай! Не строй из себя черт знает кого! — приказал Иван, сияющий от удовольствия. — Раз товарищ Живков просит, надо читать!

Все смотрели на меня, не понимая, что происходит. Только Петр Младенов и Иван Недев покашливали в кулак. Известно, что полная беспомощность приводит к отчаянной дерзости.

— Ладно! — неожиданно окрысился я на Ивана. — По твоему заказу я его написал, по твоему заказу и прочту! — И глухим, не своим голосом прочел несколько строк. Даже если бы я хотел продолжить, то не смог бы: я потерял способность говорить.

Наступила звенящая тишина. Никто не смел смеяться. Никто не знал, что сказать. Все смотрели на Живкова. А он тоже молчал. Презрительная грустная гримаса застыла на его лице. Потом по нему промелькнуло нечто вроде улыбки. И он спокойно сказал:

— Слушай, Левчев, а что там происходит с Союзом писателей? Ваш Джагаров что-то совсем забылся. Расскажи, что за глупости он устраивает…

Из моих уст прозвучало слабое подобие человеческого голоса:

— Не знаю, товарищ Живков. Ничего не знаю.

Живков засмеялся и обратился к остальным:

— Вы знаете, почему Левчев не хочет говорить? Он боится, что Иван Абаджиев передаст Джагарову наш разговор и с Левчевым будет покончено.

Сейчас уже Иван Абаджиев выронил ложку:

— Чтобы я да сказал Джагарову?! Что вы, товарищ Живков! Никогда!

Живков встал. Пожелал всем нам спокойной ночи. И вышел. После него я вскочил первым, чтобы ретироваться, но Петр Танчев догнал меня в коридоре и схватил за грудки:

— Эй ты, поэтишка! Что ты о себе воображаешь, а?! Дружеский шарж, говоришь?! Уж не думаешь ли ты, что все, что позволительно товарищу Живкову, позволено и тебе?! Я тебя уничтожу! Помяни мое слово! Никому еще не удавалось меня унизить!

Стоило мне только освободиться от Петра Танчева, как на меня налетел Иван Абаджиев:

— Эй, Любо, почему же ты не заступился за Джагара?!.

Я вернулся в номер и заперся на ключ — будто бы кто-то мог войти ко мне ночью и потребовать объяснений. Я решил, что это мой окончательный провал. И на этот раз я уничтожил себя сам.

Утром меня вызвал Живков и сказал:

— Сегодня ты можешь не ехать с нами на водохранилище. Ты же деятель культуры — оставайся в столице и прогуляйся по музеям.

И я отправился в фантастическую мечеть Омейядов. Со мной пошли все технические секретарши и переводчицы, которые тоже остались в Дамаске. На них накинули черные пелерины с капюшоном, потому что женщины не имели права свободно расхаживать по мечети. И очень возможно, что, когда я предстал в окружении этих привидений, правоверные приняли меня за шейха.

Когда начались официальные переговоры, у меня была возможность наблюдать за Тодором Живковым и Хафезом Асадом, которые сидели рядом или друг напротив друга — словно для сравнения. Сейчас история пытается определить их обоих как диктаторов. А им обоим хотелось походить на людей из народа. Они оба были у власти достаточно долго. Один из них вообще все еще у власти. Оба еще живы. Но я наблюдал за ними четверть века назад. Хафез Асад был в бежевом, вроде бы ручной вязки, жилете под пиджаком и походил на сельского учителя. Опыт Тодора Живкова в ведении переговоров был побогаче и имел куда более долгую историю, но он этого не демонстрировал. Он говорил откровенно и успел установить доверительные отношения, которые, возможно, и были его главной политической целью. Потому что БААС представляла собой левую социалистическую партию, которая с удовольствием прилюдно вешала на площадях коммунистов. Генерал Мустафа Тлас, второй человек в Сирии, писал стихи…