Ты, тобою, о тебе

– Тебе сегодня стоит задать взбучку, – проворчал Арнольд. – Но если будет руки распускать, возвращайся – мы тебя в обиду не дадим!

Было это сказано, скорей, из вежливости и никого ни к чему не обязывало; да и каким образом мы бы стали ее защищать?.. У ее дома мы с ней попрощались, но она все стояла в дверях подъезда и уходить не желала.

– Давай, давай, иди! До завтра! – махал ей рукой Арнольд.

Наконец, она ушла, а мы повернули обратно.

Ветер совсем стих; снегопад стал теплым. Мы с Арнольдом шли и, не спеша, разговаривали, теперь – о Надежде:

– Чую, задаст он ей сегодня трепку! – посмеивался он. – По моим наблюдениям, он ей спуску не дает; наверняка, уже звонил в Дом Молодежи, – и добавил доверительно: – Не узнаю ее сегодня: то домой бегом бежит, а тут – как сорвалась. Влюбилась явно.

– В кого? – не понял я.

– В тебя – в кого же еще!

– А я понял, что у вас роман – ты с ней накоротке.

– Да ты что – я не могу дождаться своей жены! – возмутился он. – А что с Надеждой накоротке – так я со всеми так… Нет, не узнаю ее сегодня: то сереньким воробышком прыгала, а тут… – и добавил с удивлением: – Смотри-ка, а ведь заметная женщина!

– Скорее, странная, – поправил я. – Ничего особенного – а внимание обращает… – и тут же себя одернул: чего это я губу раскатал – она же к мужу ушла! – и, чтобы отвлечься, стал расспрашивать Арнольда о нем самом.

А ему и в самом деле хотелось поговорить о себе, и как только я спросил – его прорвало и понесло… Он толковал мне о своих планах, и главным в этих планах, оказывается, была газета, которую он мечтал создать здесь: газета для учителей и школьников, этакий главный советчик и главный штаб образования в городе, со всеми их проблемами затем, мол, и вернулся, застрявши, казалось, в районе навсегда, и именно теперь, когда открылись такие возможности. Я еще усомнился: не слишком ли многого он хочет? – и он мне ответил, что для детей ничего не может быть слишком много… Оказывается, он уже и деньги нашел на газету, и заручился чьей-то поддержкой, и желал непременно, чтобы и я тоже сотрудничал в ней непременно – «ведь это же, как, старина, ни суди – а благородная миссия!..» – а я шел, слушал его в пол-уха, думал про себя: «Какой, однако, молодец – сколько в нем энергии!» – а воображение мое все еще занимала эта женщина в снежном вихре…

* * *

Вернувшись, мы снова сели на кухне, налили еще, и он продолжил долбить меня своими планами, а я опять слушал кое-как, думая, скорее, о том, что вот все они: он, Надежда, да, наверное, все, кто слушал меня сегодня, – живут своей жизнью, своими заботами, и – никакого им дела до того, что говорил я… Зачем я сюда приехал?.. Было нестерпимо грустно; забытые гвоздики рдели теперь тоскливо, как на кладбище; пуста была табуретка, на которой сидела давеча Надежда, и тоскливо торчал погашенный свечной огарок…

Неожиданно в прихожей раздался звонок; мы переглянулись.

– Это пьяный сосед, – прошептал Арнольд. – С ним бывает: недоберет и приходит добавку клянчить… Ну его!

Подождали. Звонок повторился, а затем стал звенеть непрерывно. Хозяин вздохнул, проворчал: «Знает, гад, что я дома!» – и пошел в прихожую. Хлопнула входная дверь и послышался женский голос; тембр его был неуловимо знаком… Я встал и прошел вслед за Арнольдом.

– Посмотри, кто пришел! – посторонившись, обернулся он ко мне; перед нами стояла, виновато улыбаясь, Надежда – но в каком виде! Белый пушистый платок все так же кутал ее голову, но вместо шубы на ней теперь было куцее клетчатое пальтишко, а вместо щегольских сапог – какая-то стоптанная обувка.

– А полюбуйся, как ее разделали! – рассмеялся Арнольд.

– Не надо! – запротестовала Надежда, уворачиваясь.

– Нет, покажись! – он силой повернул Надежду лицом ко мне. Да я и так заметил, как у нее припух один глаз, хотя платок ее был повязан низко, до бровей.

– Кто это вас так? – удивился я.

– Муж разделал! – ответил за нее Арнольд. – Раздевайся! – скомандовал он ей и помог снять пальто; мы прошли на кухню и сели на свои места. И странно: гвоздики на столе снова зардели празднично.

Надеждин глаз заметно набрякал; вокруг него поползла синева; смущаясь, она прикрывала ее носовым платком; Арнольд принес чистое полотенце, намочил под краном и посоветовал ей прикладывать его как примочку.

– Не смотрите на меня, – попросила она. – Общайтесь, как будто меня нет, а я буду просто сидеть и слушать.

– А где ваша шуба? – спросил я, чтобы отвлечь ее от беспокоящего глаза.

– Шубе – конец, – вздохнула она.

– Как «конец»? – спросили мы с Арнольдом одновременно.

– Когда он меня ударил и стал обзывать, я решила уйти, – принялась рассказывать Надежда, возмущено фыркая, – а он выхватил у меня шубу и давай топтать; мне ее жалко стало, я отбирать кинулась – так он назло мне рукава оторвал и стал меня ими хлестать; я выскочила и – к соседке; это она мне дала старье… – рассказав все это, она заплакала.

– Ну вот, – мрачно вздохнул Арнольд. – А я ведь предупрежда-ал!

– Арнольд Петрович, не надо, и так тошно! – взмолилась она.

– На-ка, успокойся, – он налил ей вина. – Но знаешь что? Ты тоже виновата, так что иди и мирись! Не хватало еще, чтоб он заявился сюда с топором.

– Он что, вас постоянно обижает? – спросил я.

– Нет; но я знала, знала, что он такой! – дрожал ее голос.

– А ты его накажи, – предложил ей Альберт. – Уйди к подруге, или к матери, и никуда не денется – придет и извинится!

– Не придет, – покачала головой Надежда. – И я не вернусь.

– Да ты что! А дочка? – напомнил Арнольд. – Не дури, Надежда!

– Ладно, что мы все обо мне да обо мне? – кисло рассмеялась она. – Давайте о чем-нибудь поинтересней!.. – от нервного шока и оттого, наверное, что она пришла с холода, щеки и уши у нее пылали; сидя в пол-оборота ко мне, она отворачивала от меня свой набрякавший глаз. – И давайте снова зажжем свечу – этот свет просто ужасен!

Арнольд зажег новую свечу, и при ее слабом свете она почувствовала себя увереннее.

– У меня такое настроение, будто я лечу в тартарары! – вдруг заявила она. – Была бы гитара, так я бы для вас даже спела.

– Так за чем дело? Сейчас возьму у соседа! – вскочил Арнольд.

– Подожди! Твои соседи давно спят, – запротестовал я – что-то меня все это необъяснимо тревожило… Но возбужденного Арнольда уже было не отговорить – он ушел и через пять минут в самом деле вернулся с гитарой. Сел, сам попробовал звучание струн, настроил ее и передал Надежде.

Она долго примеривалась к ней, беря аккорды, вслушиваясь в них и подтягивая струны, а затем начала петь и уже не останавливалась, явно намереваясь изо всех сил очаровать нас пением… Исполняла она всё подряд: туристские, эстрадные, народные песенки, старинные романсы, – тихим, едва шелестящим голоском, бережно при этом воспроизводя мелодии и тексты, – и выходило это у нее довольно мило; она умела петь.

Единственное, что меня смущало – она, сама того не замечая, развернулась лицом ко мне, при этом уносясь взглядом своих зеленых глаз куда-то, куда нам с Арнольдом нет доступа: она была в озарении – она действительно летела! Но получалось, что пела она мне одному. Очень приятно, конечно, когда женщина окутывает тебя туманом своей влюбленности и ты слегка одурманен ею; только перед хозяином неловко: сидит и ерзает, словно при чужом объяснении в любви.