Ты умрёшь завтра

— Поскольку завтра ты начнешь исполнять обязанности директора завода, настоятельно рекомендую распорядиться определить мне пенсию за погибшего во время урагана контролера Ивана Староверцева — моего отца.

Василий Игнатьевич, в отличие от директора завода, к городским легендам относился с большим уважением, да и сам по себе был человеком осторожным. Никодиму Головчук грубить не стал, ответил: «хорошо, завтра посмотрю, что можно сделать», и на этом они расстались.

Назавтра, на утреннем совещании, директор завода Огрехин по обыкновению орал на подчиненных, искусно вплетая в монолог высокопробный мат, махал руками и, и уже выискивал жертву, которой требовалось отвесить пинка. Но вдруг Борис Поликарпович замер с открытым ртом, оборвав себя на полуслове, затем схватился за сердце и рухнул в кресло. Его лицо было уже не пунцовым — лиловым. Кто-то осторожно предложил директору воды, на это Огрехин что-то агрессивно прохрипел, и это было последнее, что он сказал в своей жизни. Через минуту Борис Поликарпович скончался, а главный инженер, крайне взволнованный, проследовал в свой кабинет и, не дожидаясь, когда областное начальство официально возложит на него полномочия директора завода, написал распоряжение о выплате пенсии Никодиму Староверцеву.

Хоронили бывшего директора завода с размахом, на поминках, следуя правилу «о покойнике либо хорошо, либо никак», говорили об огромных заслугах «великого строителя социализма» перед страной вообще и ПГТ Красный в частности, о широте взглядов бывшего директора, его неутомимости и умелом руководстве. На самом же деле, смерть Огрехина никого особенно не расстроила, кроме, разумеется, вдовы, которая из «первой леди города» вдруг скатилась до рядовой служащей Сбербанка, да дочери Машеньки, которая отца хоть и не любила, но радовалась лакомствам, которыми он ее баловал. Две недели спустя никто об Огрехине уже не вспоминал.

В связи с трагической кончиной Ивана Староверцева, сложная задачка встала и перед участковым Полищуком. Поскольку по долгу службы он занимался малолетними преступниками, то и проблему устройства жизни беспризорников и сирот председатель горисполкома бессовестно переложил на его плечи. Согласно правилам, Никодима следовало отправить на «землю» в какой-нибудь интернат. Но такая перспектива очень Полищуку не нравилась. С одной стороны, оно и к лучшему, появляется шанс избавиться от столь опасного индивида, а с другой… вдруг Никодим не захочет? Силой его заставить, что ли? Но не та была ситуация, чтобы силу применять, — понимал это Полищук, потому переживал, и с решением маялся. В конце концов, взял себя в руки и навестил Никодима. В общении с парнем Полищук был подчеркнуто вежлив и осторожен, не хотел участковый, чтобы Никодим ему на завтра смерть напророчил. Мальчик внимательно выслушал прапорщика и ответил, что завод выплачивает ему пенсию за погибшего отца, то есть в средствах он не нуждается, а больше никакая опека ему не требуется. Участковый Полищук настаивать не стал, полагая, что общение удалось и на завтра ему смерть не предсказана, вытер пот напряжения и отправился за советом к доктору Чеху. Антон Павлович несколько минут размышлял над ситуацией, затем согласился с участковым, что силой выдворять Никодима из Красного опасно. Вернее, это согласие угадывалось в сказанном Антоном Павловичем, сама же фраза для далекого от метафизики участкового звучала странно:

— Это наше проклятие, Казимир Григорьевич. Нельзя это проклятье в мир выпускать. Оставьте его, пусть живет. Дай Бог, все обойдется.

В глубинный смысл слов Антона Павловича участковый погружаться не стал, вздохнул с облегчением и больше к теме выселения Никодима не возвращался.

10-го ноября историк Семыгин пригласил доктора Чеха на ужин. За трапезой разговор шел о текущих делах, никак не связанных с тревожными событиями, потому что Аркадий Юрьевич не хотел посвящать в свои опасения жену и дочерей. Но после ужина женщины Семыгина удалились, а мужчины, прихватив бутылочку настойки и пару рюмок, переместились на балкон, где у Аркадия Юрьевича был обустроен личный рабочий кабинетик. Там Аркадий Юрьевич обстоятельно поведал другу историю своих поисков и открытий, начав с письма отца Сергия и закончив обнаруженным в документах прошлого камнем на имя Алатырь. Дав доктору Чеху минуту на осмысление услышанного, Аркадий Юрьевич подвел итог.

— Есть у меня предчувствие, Антон Павлович, что корни теперешних событий уходят в историю двухсотлетней давности. А может и еще дальше, ко временам, когда наши славянские предки сочиняли свои мифы. К тому же это земля манси, она до сих пор языческая. Ни православие, ни атеизм ее не изменили. Что вы обо всем этом думаете?

Рассказ Семыгина Антон Павлович слушал внимательно, но скорее отстраненно, чем с интересом, та же интонация слышалась и в его ответе:

— А что я могу об этом думать, голубчик? Вы проводите параллели между преданиями и современностью, находите идентичные черты, и заключаете, что история циклична, потому что какие-то события или образы прошлого совпадают с настоящим. Следовательно, поняв те события прошлого, мы поймем, что и почему творится сейчас. И, как ученый, ни к чему другому вы и не могли прийти, потому что путь человека науки — это поиск, анализ, выводы, и затем, если повезет — новый закон мироздания. Но с другой стороны, в прошлом всегда можно найти параллели настоящему, то есть вообще — всегда. И давайте смотреть правде в глаза, эти совпадения происходят не потому, что они подчинены одному закону, а потому что количество событий так велико, просто колоссально, что рано или поздно эти события вполне могут повторяться, подчиняясь не какому-то единому принципу, но случайности. А учитывая, что чем дальше в прошлое, тем сильнее размыты факты, а трактовка их все более туманна, то и кажущихся совпадений становится больше. Ну сами подумайте: возвестил французский аптекарь о грядущей войне, которая унесет миллионы жизней, а к власти придет тиран-диктатор, ну и что? Мы с вами тоже можем сделать такое предсказание, потому что когда-нибудь война все равно случится. Главное не вдаваться в детали: кто с кем будет воевать, кто победит, как будут звать диктатора и так далее. Вот и выходит, что кто-то видит в таком предсказании деяния Гитлера, а кто-то не воспринимает его всерьез. Не будем далеко ходить, возьмем мои исследования. Вспомните, Петр Первый специальным указом учредил кунсткамеру, которая в Ленинграде существует и по сей день. В ней собраны образцы мутаций животных и людей. Следуя вашей логике, я должен предположить, что мутации населения планеты цикличны, вернее, какой-то процент их существует всегда, но пики повторяются, верно? Но ведь это противоречит здравому смыслу, голубчик, потому что процент мутаций, да и просто заболеваний, в нашем городе намного выше, чем «на земле». То есть сейчас пики мутаций мы наблюдаем не исторические, а географические.

— Кто знает, — возразил историк Семыгин. — Может быть, мы как раз наблюдаем и те, и другие. Катастрофически не хватает информации. Жаль, мне так и не удалось обнаружить свиток, о котором упоминал отец Сергий… В любом случае, вы меня разочаровали, Антон Павлович. Не ожидал, что вы воспринимаете все настолько консервативно. Сами посудите, события, которые у нас происходят, настолько неординарны, что для понимания их природы нужен новый, нетрадиционный подход.

— Аркадий Юрьевич, голубчик, я на десять лет старше вас, и хорошо понимаю вашу тягу к структуре. Ведь структура предполагает гармонию, внутреннюю красоту. Я же не спорю — идея о том, что наш город построен на месте Мировой оси, а в его корнях ползает Змей — наша Fluvius nigra, завораживает и притягивает.

— Притягивает и пугает, — заметил Аркадий Юрьевич. — Потому что намекает на колоссальные, может быть даже космические силы, управляющие нашей жизнью.

— Вот-вот. Но меня пугает не это. Вы, голубчик, стремитесь к структуре, потому что такова природа мышления человека, ну и потому, что без структуры не может быть науки, а вы — ученый. Я не отрицаю причинно-следственных связей. Несомненно, все, что мы видим, имело толчок, который сделали, как люди, так и природа. Но количество этих причинно-следственных связей настолько велико, может быть даже неисчислимо, что результат их переплетений в конечном итоге непостижим. Нас окружает хаос, в котором вы пытаетесь найти нити логики, словно наша жизнь — художественный роман.

— Почему? — удивился Семыгин. — Я не собираюсь проводить аналогию между нашей жизнью и художественной литературой.

— И правильно делаете, потому что никаких аналогий там нет. Но где-то глубоко внутри вам бы хотелось, чтобы именно так оно и было, сознайтесь. Потому что в художественной литературе каждая сцена, каждое действие, любой предмет или мимолетное слово подчинено законам жанра и стиля — структуре. С самой первой буквы писатель развивает мысль или идею, которой читатель, в конечном итоге, должен проникнуться — принять или отвергнуть. Если герой умирает, то читателю понятны причины его кончины — либо герой ее заслужил, либо он отдал свою жизнь во имя идеи, любви или Бога, что, в общем-то, тоже — идея. В любом случае смерть объяснима, и является логическим выводом, подведением итогов, так сказать. Помните: «если в первом акте на стене висит ружье, то в пятом оно должно выстрелить»? А теперь, голубчик, оглянитесь по сторонам. Вокруг нас умирают люди без всяких причин. Их смерть случайна, а потому нелепа. Хорошие это были люди, или плохие, заслужили они смерть, или напротив — не заслуживали даже рождения, — в нашей реальности все это не имеет никакого значения. А если в смерти нет смысла, то теряется смысл и в жизни. Какая тут может быть аналогия с литературой?.. — Антон Павлович вдруг сделал паузу, а затем добавил как-то отстраненно, словно обращался не к собеседнику, но к самому себе. — Я в последнее время часто задаюсь вопросом: что более нереально, наш мир, или мы сами?

Историк Семыгин не был готов к решению метафизических дилемм, потому промолчал, Антон Павлович продолжил:

— Если кто-то когда-нибудь напишет роман о нашей с вами жизни, или тем более о жизни Красного, этому роману признательность читателя будет заказана, читателям не нужен хаос на страницах книги, им достаточно его в реальности.

— Но хаос Красного — всем хаосам хаос! — Аркадий Юрьевич даже немного повысил голос, недоумевая, почему доктор Чех, человек практичного склада ума и житейской рассудительности, вдруг ударился в такой откровенный фатализм.