Ты умрёшь завтра

— Некуда бежать. Да и незачем. Вся страна — раздутый до гигантских размеров ПГТ Красный, — Антон Павлович даже вздрогнул, услышав от Семыгина столь точное повторение собственных мыслей.

— Ну что это вы! — расстроился Барабанов. — Все как-нибудь устроится. Армия! Страна наша! Они нас не бросят!

— Кондрат Олегович, дорогой, дело не в том, что армия нас не оставит, а в том, что есть вещи, которые даже такой державе, как СССР, не по зубам, — Аркадий Юрьевич произнес это с улыбкой, но было видно, что ему не до юмора. Он помолчал, тихо добавил. — Не нужно было трогать Вселенную.

Доктор Чех окончательно оторвался от окна и вопросительно посмотрел на друга. Барабанов тоже ничего не понял, спросил:

— О чем это вы? О космических программах? Спутники? Луно… луноход?

— Нет, друзья мои. Я про камень. Про камень на имя Алатырь. Нельзя было его разбивать.

— Какой такой камень Алатырь?! — еще сильнее разволновался Барабанов.

— Вам бы книги писать, голубчик, — отмахнулся Антон Павлович. — Кстати, время у вас еще есть, займитесь. Увлекательный роман получится, я уверен.

— Не получится, — историк Семыгин отрицательно покачал головой. — Не хватает материала. Не хватает свитка отца Сергия.

Антон Павлович снова вздрогнул. Эхо какой-то неясной мысли пронеслось по глубинам памяти, и уже было начало вырисовываться, но тут Барабанов, справившийся, наконец, со спиртом в желудке, окреп голосом и потребовал разъяснений:

— Друзья! Я кате… категорически настаиваю на объяснениях! Что это вы за игру… за игру со мной затеяли?!

Мысль в голове доктора Чеха померкла, так и не родившись, сам он тяжело опустился в кресло и поставил на пол стакан со спиртом. Семыгин вздохнул и кратко поведал Барабанову историю своих поисков, открытий и разочарований. Кондрат Олегович, захваченный интригой, растянувшейся на два столетия, слушал с открытым ртом. По окончании монолога Семыгина Барабанов крякнул, с шумом опрокинул в себя третью порцию спирта, продышался, и вдруг вполне трезво произнес:

— Ну камень и камень. Его же воссоздать можно. Вон какую статую в Волгограде отгрохали, Родина-мать! Восемьдесят пять метров! И в Тбилиси… Как ее там…

— Кстати, вполне здравая идея, — согласился Семыгин. — И даже теоретически осуществимая. Только я вот не уверен, что Мирозданье проглотит подделку. Все-таки Вселенная — не Троя, а камень — не конь. Тридцатитонный валун яйцевидной формы — не ясно из чего он был сделан и какие характеристики имел. Как мы можем подсунуть в Мировую ось бутафорию из папье-маше?! Нет. Нужен свиток, это единственная ниточка, и единственная возможность в этом хаосе разобраться.

— Может, его кто стащил… э-э-э… украл? Свиток, про него я, — все также серьезно предположил Барабанов.

— Что? — не понял историк Семыгин, Антон Павлович улыбнулся.

— Народ у нас вороватый, тащат домой все, что плохо лежит, — деловито пояснил директор Клуба. — Не зря же несуны признаны национальной проблемой. Вчера видел, как какой-то мужчина, пьяный, как ре-диез, тянул чугунную болванку. Я спросил: «уважаемый, зачем вам это?», а он мне: «Прапорщик, ты в части хозяин, а не гость. Уходя домой, захвати хотя бы гвоздь!» Потом, задумался и доверительно мне так поведал: «Наковаленку сделаю. Нету наковаленки у меня, просекаешь?». И пошел себе дальше, а я в раздумье остался, разве не проще ему было наковаленку на заводе сделать, да потом уже готовую домой в сумке принести?.. Кстати, разве не проще?

Друзья не ответили, они хохотали. Но в их смехе было больше истерики, чем веселья, потому что каждый из них уже не помнил, когда в последний раз от души смеялся. В Красном теперь даже смех был подбит железом.

Чудотворное протрезвление Барабанова закончилось так же быстро, как и началось, он опустил подбородок на грудь и начал что-то тихо бубнить себе под нос. Историк Семыгин отсмеялся, вытер рукавом шальную слезу, посерьезнел, потормошил Барабанова за колено, спросил настойчиво:

— Кондрат Олегович, ну и при чем тут воровство? Что вы хотели сказать?

— Как что! — встрепенулся Барабанов. — Да стащили это ваш сви… свиток. Делов то…

Пораженный таким очевидным и естественным выводом, Аркадий Юрьевич обратил лицо к доктору Чеху и скорбно сознался:

— Я — идиот!

— Тогда мы с вами на пару, — с улыбкой заверил его друг.

— Но кто? Кто видел тело отца Сергия до того, как его нашли строители?

Антон Павлович вдруг вспотел, и пот этот был прохладный и колючий, — он вспомнил, кто нашел тело отца Сергия. Доктор Чех в задумчивости поднял на Семыгина глаза, тихо сказал:

— Мария. Мария Староверцева. Мать Никодима.

— Никодим! — выдохнул Аркадий Юрьевич. — Ну конечно! Теперь понятно, почему этот свиток никогда больше не всплывал! Как ему всплыть, когда его оберегает само исчадие!..

— И как вы собираетесь, голубчик, этот свиток у него изъять? — перебил товарища доктор Чех. — Приставите ему к виску свой пистолет?

— Нет!.. — осекся Семыгин. — Конечно нет. Просто… поговорю с ним. Антон Павлович, вы… согласитесь составить мне компанию?

Доктор Чех помешкал с ответом, но затем утвердительно кивнул.

— И меня! И меня возьмите! — встрепенулся Барабанов.

— Но… что ему сказать? — растеряно добавил Аркадий Юрьевич.

— Правду, голубчик, — последовал ответ Антона Павловича. — Всегда говорите правду, и не промахнетесь. Ее легче всего запомнить.

— Кому нужна правда, пахнущая заплесневелым хлебом, когда есть ложь, сияющая, как царский золотой червонец, — вдруг очень отчетливо и как-то не в тему выдал Кондрат Олегович.

— Цитата из Гомера? — пошутил Антон Павлович.

— Не думаю, — с напускной серьезностью отозвался историк Семыгин. — Вряд ли тогда кто-то знал, какие деньги буду в ходу в России три тысячи лет спустя.

— Тогда, фантомная память, или фантомное восприятие окружающего, — уже без намека на юмор произнес доктор Чех.