Ты умрёшь завтра

Такую наглость люди косолапым простить не могли. Ну ладно бы сожрали машиниста с помощником, но посадить на перловую кашу весь город, да еще и в канун Нового года!.. Одним словом, очень горожане обозлились, а потому военные и железнодорожники срочно предприняли следующие меры: число вагонов в составах сократили на треть, сами вагоны обшили листами железа, перед локомотивами и в конце поездов прицепили открытые платформы, и еще одну в середине составов, а на них установили бронированные пирамидальные доты. В такой дот помещалось до шести стрелков, весил он четыре тоны и медведю, — да что там медведю, самому черту был не по зубам. Расчет дота вооружался пулеметами ДШК, ручными гранатометами РПГ-7, и, разумеется, автоматами АКМ. БВР (бронированный военизированный расчет), как его тут же окрестили военные, создавал такую плотность огня, что даже стволы железных сосен падали, словно скошенный шашкой камыш.

В начале мая обнаглевшим мохнатым разбойникам пришлось дорого заплатить за свою беспечность. Дошло до того, что один из них (видимо, главный), сидел прямо на железнодорожном полотне, лениво рассматривая неспешное приближение поезда. На платформу перед локомотивом со странным пирамидальным наростом самоуверенная зверюга не обратила внимание. Когда же до состава оставалось всего метров двадцать, главарь косолапых неторопливо поднялся, освободил железнодорожное полотно и утробным рыком подал команду к атаке. С обеих сторон леса выскочили мохнатые налетчики, прямо, как безбашенные бандиты дикого запада (о них советскому человеку поведали ГДР'овские фильмы с участием Гойко Митича). Медведи двигались молча и сосредоточенно, но тут умиротворенное бормотание тайги взорвалось треском пулеметных очередей, а со средней платформы шарахнули из гранатомета. Атака в миг захлебнулась. Уцелевшие медведи бросились наутек, а на поле боя осталось три черных туши и огромное пятно месива из крови, костей, кусков мяса, внутренностей и шерсти — в этого угодила граната. Поезд остановили, погрузили трупы поверженных врагов (не пропадать же мясу, которое, к тому же, в дефиците) и, довольные собой, продолжили путешествие домой. В Красном их встретили, как героев, бронепоезду присвоили почетное имя «Непобедимый», а ветераны недавнего боя с гордостью вывели на стенках своих ржавых дотов первые алые звездочки, как это делали летчики-истребители во Вторую Мировую войну, чтобы, значит, враг издали видел, с каким асом ему предстоит иметь дело. К концу лета собственные имена получили еще три бронепоезда: «Доблестный», «Отважный» и «Леонид Ильич Брежнев». Последний бронепоезд поначалу хотели обозвать привычным народу: «Дорогой Леонид Ильич», но затем расценили, что в подобном словосочетании присутствует некоторое неуважение к ныне покойному генсеку, и остановились на официальной версии, тем самым, увековечив в броне имя целой социалистической эпохи.

Только к середине весны 1983-го года историк Семыгин составил полный список паствы отца Сергия. Сложность работы заключалась в том, что почти никого из тех прихожан уже не было в живых, да и родственников практически не осталось. Так что Аркадию Юрьевичу пришлось опросить буквально все взрослое население города, то есть около семи тысяч человек. Работа была кропотливая и тяжелая, учитывая, что до опрашиваемых не доходила важность задаваемых Семыгиным вопросов, так что многие просто отмахивались от дотошного почтальона, не желая по пустякам напрягать извилины. Для поднятия мозговой активности горожан Аркадию Юрьевичу пришлось прибегать к допингу. И действительно, алкоголь стимулировал память опрашиваемых (особенно мужчин, хотя и женщины по большей части были не против пропустить на халяву стаканчик). Впрочем, фантазию водка стимулировала тоже, так что выискивать крупицы ценной информации среди гигабайт разрозненного (а зачастую и бессвязного) словесного мусора опять же требовало много сил, терпения, но главное — времени. Со всеми этими опросами Аркадий Юрьевич и сам чуть не спился, потому как на древнейшую формулу склонения к выпивке «Ты меня уважаешь?» пока что не изобрели адекватный по силе контраргумент. Еще одной сложностью в опросе населения оказалось то, что некоторый процент жителей города избегал встречи с Аркадием Юрьевичем. В ходе своего расследования историк Семыгин обнаружил таинственную социальную группу, на которую раньше никто не обращал внимания. Поначалу Семыгин принял их за детей, но вскоре выяснилось, что это не дети, а карлики. Жили они обособлено в восточном секторе города, занимая несколько деревянных бараков у самой границей с тайгой, и на контакт с остальным населением Красного не шли. Аркадий Юрьевич поделился открытием с доктором Чехом, на что Антон Павлович дал следующую справку:

— Пик мутаций скелета имел место с 67-го по 72-ой года, тогда у меня было много детей, страдающих заторможенностью роста, теперь они уже не дети, им от пятнадцати до двадцати лет, но и не взрослые, так что вряд ли, Аркадий Юрьевич, они обладают интересующей вас информацией, я полагаю… Стало быть, обособились, живут своей общиной, и не общаются даже с родственниками, не смогли адаптироваться к миру полнорослых людей. Несчастные малыши…

В общем, все эти осложнения и нежданные преграды сильно тормозили поиски, так что затянулись они аж до весны 83-го. Только 13-го мая Аркадий Юрьевич пришел к доктору Чеху и вручил ему список паствы иерея Сергия 1962-го года. В списке значилось двадцать два человека. Антон Павлович пробежался глазами по документу и, пораженный, остановился на последнем имени. Это имя он знал. В ту секунду заведующий поликлиникой понял, какая мысль на протяжении нескольких лет так настырно пыталась обозначится в его сознании, но постоянно ускользала.

— Путикова Марфа Васильевна, — прочитал вслух Антон Павлович, бросил на стол список, снял очки, откинулся на спинку стула и потер пальцами переносицу. — Это она, я полагаю.

— Почему она? — тут же заинтересовался историк Семыгин.

— Лет двадцать она работала у меня санитаркой. Как-то Никодим, еще будучи ребенком, предсказал смерть моей пациентки, прямо здесь, в поликлинике. А потом явилась Марфа Васильевна и понесла несусветную ересь про то, что Никодим — диавольское порождение, и что смерть перед ним идет… Ну да важно не это, а то, что она упомянула Марию. Санитарка Путикова сказал что-то вроде: когда Мария увидела мертвого отца Сергия, то тронулось умом. Следовательно…

— Следовательно, она была этому свидетелем! — догадался Аркадий Юрьевич. — Марфа Васильевна первой обнаружила мертвого отца Сергия, Мария пришла после!

– Так оно и было, я полагаю, — устало отозвался доктор Чех. — Вот только…

— Что только?! Где она живет, вы знаете?

— Точнее – жила. Померла она пару лет назад. Крепкая женщина оказалась, лет семьдесят пять протянула.

— Проклятье!

— Не отчаивайтесь, голубчик. Насколько я помню, у нее не было родственников, так что ее квартира, скорее всего, осталась нетронута. Поговорите с Полищуком, все же вломиться в чужой дом — это как-то не по-человечески. Если свиток был у нее, вполне возможно он и до сей поры пылится где-то в ее квартире.

— Да-да! — возбужденно согласился историк Аркадий Юрьевич и без отлагательств отправился к участковому Полищуку выпрашивать содействия в поисках исторически важного документа.

— И прекращайте пить, — напутствовал его доктор Чех. — Выглядите вы уже, как будто мы с вами ровесники. А новой печени у меня для вас нет, голубчик…

— Мне не новая печень нужна, дорогой мой Антон Павлович, — уже с порога отозвался радостный Аркадий Юрьевич. — Нам всем нужна новая жизнь!

И, счастливый предстоящему открытию, Аркадий Юрьевич скрылся в коридоре.

— Боюсь, что она недостижима, как коммунизм Барабанова, — тихо отозвался Антон Павлович захлопнувшейся двери.

Участковый Полищук пошел науке навстречу. В сущности, Казимир Григорьевич был рад помочь историку Семыгину, потому что последние пару лет ничего толком не делал, и маялся скукой. Выслуга лет позволяла ему выйти на пенсию, но что было с этой пенсией делать, Полищук не знал, а потому ей противился. Дети выросли, кое-как обзавелись семьями (кроме самого младшего Ильи) и жили отдельно, стариков избегали, жена уверенно скатывалась в старческий маразм, и Казимир Григорьевич все больше предпочитал ее общество компании своих сослуживцев. Бывшие любовницы либо скончались, либо превратились в дряблых развалин, да и не до любовных утех теперь было Казимиру Григорьевичу — старость подмяла под себя потенцию, свела на нет мужскую силу. Тридцатипятилетний прапорщик Бабулькин и два молодых сержанта прекрасно справлялись с текущими задачами, к ветерану милицейской службы Полищуку относились уважительно, и с почтение выслушивали его истории про былые подвиги (хотя знали их наизусть), так что на службе Казимиру Григорьевичу было комфортно. Когда же историк Семыгин появился перед Полищуком, и с горящими глазами поведал, что в квартире гражданки Путиковой вполне может таиться важнейший исторический документ, участковый, не раздумывая, дал добро на обыск квартиры, в толстых книгах отыскал требуемый адрес, и самолично отправился Аркадия Юрьевича сопровождать. Очень хотелось Полищуку присутствовать при историческом открытии, в надежде, что его скромное имя будет вписано во всемирную историю, как первооткрывателя, рядом с именем великого ученого Семыгина.

Квартира санитарки Путиковой располагалась в покосившемся деревянном бараке о двух этажах, уже давно покинутом жильцами. В подъезде было тихо, душно и пыльно. Ветхие ступени скрипели под ногами, и грозили провалиться под тяжестью посетителей, потревоживших оцепенение дома своим появлением, но устояли, не обрушились. Дверь в квартиру Марфы Васильевны была не заперта, мало того — выбита. Предчувствуя недоброе, Семыгин торопливо проследовал внутрь и обнаружил картину полного разгрома. Редкая и убогая мебель была разрушена, но возраст мебели здесь был ни причем, — пробоины и переломы вполне конкретно указывали на целенаправленное физическое воздействие чем-то тяжелым, таким, как например, железная труба, или там, монтировка. Окна скалились кариозными зубами разбитых стекол, на полу валялись сорванные с петель двери, кое-где в углах комнат ютились высохшие кучки дерьма, даже старая деревянная икона в южном углу гостиной была поругана, — растресканный и облупившийся лик святого перечеркивали богохульственные царапины: «сдесь был И».

Придавленный к земле поражением, Аркадий Юрьевич опустился на пол, и был готов разрыдаться. Участковый Полищук и сам разозлился. Такое, казалось бы плевое предприятие, неожиданно и досадно усложнилось. Но расслабиться в ругани Казимир Григорьевич себе не дал, — должность не позволяла участковому выказывать при штатских душевное раздражение. Выдержав требуемую моменту паузу, Казимир Григорьевич похлопал ученого по плечу, выказывая сочувствие, и, гласом, вещающим приговор, заверил Семыгина, что отныне раскрытие этого «дела о варварстве» станет для него, Полищука, «актом долга и чести». На пафос участковый Полищук не скупился, ибо и сам в него верил.