Тяжесть короны

Удивительно, но у всех пьяных мужиков, которых мне «посчастливилось» повидать за время путешествия, наблюдалась одна общая черта. Их после пары другой кружек пива тянуло на разговоры о государственных делах и взаимоотношениях между провинциями. Наверное, этому есть логичное, разумное объяснение. Но я его пока не нашла.

В тот вечер речь шла о ближайшем соседе — Арданге. И мне в голову не приходило предложить спутнику уйти из зала, не слушать все это. Честно говоря, старалась на Ромэра не смотреть и благодарила небеса за то, что посетителям таверны нет до нас никакого дела. Потому что Ромэр мог сохранять в течение полутора часов непроницаемо спокойное выражение лица, но меня это кажущееся безразличие не обманывало. Ромэр был в ярости. И мне трудно его винить.

Арданг, родная страна, сердце Ромэра, после второй войны потерял все. Даже собственное название. Не удивительно, что я не могла вспомнить никаких разговоров об Арданге. Провинция, в которую превратился Арданг, называлась Лианда. Лицо Ромэра потемнело, когда он услышал это слово. Я заметила, как спутник стиснул зубы, как вцепился в край стола левой рукой. Так, что пальцы побелели. Рядом с Ромэром страшно было находиться, в таком он был гневе. Я не знала, чем именно его так разозлило название, и не думала, что хочу услышать объяснения. Но еще хуже было то, что разговоры пьяных горожан, в отличие от слов Дор-Марвэна, отражали действительность.

Лианда, которую я никогда не связывала с Ардангом, чаще всего упоминалась в связи с недоимкой налогов. Еще отчим часто посылал туда толковых дворян и представителей гильдий на разнообразные должности. Мэр, начальник стражи, городской казначей, судья… Так же в Лианду нередко отправляли военные отряды. Мне и Брэму, ставящему свою подпись рядом с росчерком регента, говорили, что в помощь стражникам, а так же, чтобы молодые солдаты почувствовали походную жизнь. Мне, как ни стыдно в этом сознаваться, было не до государственных дел, а Брэм безоговорочно и слепо верил отчиму. А на деле войска посылались для подавления очагов восстания.

В Арданге было неспокойно. Народ не смирился с владычеством Шаролеза. Страна походила на медленно кипящий котел ярости. То тут, то там поднимались со дна и лопались на поверхности, разбрызгивая горячую ненависть, пузыри гнева. Где-то нападали на сборщиков податей, где-то сжигали дома, где-то грабили дома ставленников Стратега, где-то вешали смутьянов, где-то врывались в тюрьмы, где-то уводили из деревень весь скот… Этому котлу не хватало лишь самой малости огня, чтобы превратить вяло бурлящую воду в бьющий ключом кипяток. Судя по выражению глаз и лица Ромэра, у него этого огня было с лихвой. И тогда я была всем сердцем на стороне Ромэра, позволив себе быть живой эмоциональной женщиной, а не принцессой Шаролеза. В конце концов, не будучи королевой, я имела право на свои собственные чувства, не скованные узами короны и долга, который она олицетворяла.

Арданг для меня никогда не был просто территорией, землей. Никакой город, никакая провинция не была. Готова признавать, что мыслила не так, как большинство дворян, возможно, даже не по-королевски, но для меня страна всегда означала людей и их заботы. Поэтому, слушая, слова горожан о произволе ставленников Дор-Марвэна, в красках представляла, как арданги выживали, а не жили. И понимала, что ненавидела отчима недостаточно. А, краем глаза наблюдая за Ромэром, осознавала, что вижу лишь отблески бури, бушующей в его душе. По всему, он тоже не по-королевски относился к родине. Вот уж не думала, что и эта довольно редкая черта у нас общая.

Не знаю, как государство осознавал отец. Я была слишком мала для важных разговоров, когда его не стало. Но, судя по тому, что он начал войну с Ардангом, отношение короля совпадало с политикой регента. Но не с маминой и не с моей. Именно мама научила меня видеть за цифрами и отчетами о товарах и пошлинах людей. Это мало кто умел делать. За последние годы дворяне с подобными убеждениями встретились мне лишь дважды. Баронесса Лирон, пользовавшаяся репутацией самой сентиментально-восторженной придворной дамы, именно из-за этой особенности предложила помочь приюту. Вторым дворянином был маркиз Леску. Он сказал как-то на заседании Совета, что в неурожайный год было бы справедливо вдвое уменьшить налоги. Это предложение собравшиеся, в том числе и отчим, встретили таким искренним молчаливым недоумением, словно маркиз сказал непристойность. Но, учитывая его происхождение, они не могли поверить ушам. Помнится, маркиз смутился и больше никогда за два года, что я присутствовала на заседаниях Совета, не вернулся к этой теме. Больше о людях за цифрами не думал, кажется, никто. Поэтому удивилась, когда неожиданно для себя почувствовала в Ромэре такое же отношение к земле, которому меня научила мама.

Мама… Сейчас, оглядываясь назад, я понимала, какой удивительной женщиной была королева Мильда. И это я говорила совершенно объективно. Королева… Именно с большой буквы. Второй такой правительницы история не знала. Одна из красивейших женщин своего времени, княжна Алонская, чей союз с Орисном Первым стал одним из немногочисленных королевских браков по любви. Добродетельная дева с незапятнанной репутацией, любящая мать, справедливая королева, правившая страной почти восемь лет. С начала ардангской компании до подавления восстания Дор-Марвэном. Она руководила так, что Шаролез практически не ощутил на своей экономике захватническую кровопролитную войну, длившуюся в общей сложности более семи лет. Я не понимала, почему она с такой готовностью отдала власть в руки Дор-Марвэна. Думала, что мама просто устала от этого постоянного гнета обязанностей. А корона — это ужасная, ежеминутная ответственность. Когда во время болезни мамы часть обязанностей легла на мои плечи, я прочувствовала значительную долю этого груза. Мама говорила, что я справлялась хорошо, даже замечательно. Но тогда, приобретя ответственность и заботы, я лишилась права на свои чувства, на проявления слабости. Тогда, в той ситуации мне было тяжело. Очень.

Мама многому меня научила. И часто повторяла: «Королева должна быть милосердна к слабым, строга с виновными. Порой может позволить себе жестокость к врагам, а иногда и к союзникам. Королева не имеет права жить с закрытыми глазами. Обязана уметь хорошо считать. Она должна пользоваться этим умением и прочими. Всегда. На благо Короны. Потому, что Корона — это страна, это народ». Когда я была маленькой, полного смысла фразы не понимала. Со временем, когда мама учила меня просчитывать средства, поступающие в казну, деньги, уходящие из казны, и соразмерность затрат, я осознала важность математики и контроля за действиями даже доверенных придворных.

Но смысл последней части наставления поняла значительно позже. Когда оказалось, что благо семьи и благо Короны — это совершенно разные понятия. Мамин кузен, являвшийся одновременно единственным мужчиной-родственником отца, пусть и каким-то дальним, попытался захватить власть. Нет, он не оспаривал право Брэма или Лэра на трон, он пытался свергнуть маму. И даже я в свои неполные тринадцать понимала, что братья обречены, если регентом станет герцог Мират Ралийский. Маме, когда заговор вскрылся, пришлось казнить трех основных зачинщиков. Людей, которых знала всю жизнь, которых привыкла считать друзьями и родственниками. Людей, которых рассматривала, как опору. Во имя предотвращения раскола дворянства на два противоборствующих лагеря. Во имя недопущения стычек внутри Шаролеза, в то время уже ведущего одну войну, с Ардангом. Во имя благополучия государства. Во имя Короны.

Как бы я ни относилась к Дор-Марвэну, должна была признать, что он тоже действовал всегда и исключительно в интересах страны, а, следовательно, Короны. Короны, право Брэма на которую он никогда не оспаривал. Разумеется, можно было наивно говорить, что Стратег если не любил Брэма, то очень хорошо к нему относился. Но мой прагматичный цинизм утверждал, что плохие отношения с братом регенту, безусловно надеющемуся впоследствии стать советником молодого короля, крайне невыгодны. Равно как и смерть несовершеннолетнего Брэма. Ведь если брат «случайно» умрет до наступления совершеннолетия, то начнется дележ власти, поиск нового короля.

Существовала вероятность, что правителем в таком случае мог стать отчим. Но крайне малая. Его род пару столетий назад обеднел и утратил титул. Отец, в качестве награды за успехи во время ардангской компании, восстановил графский титул Дор-Марвэна. Но, видимо, возвращенные привилегии недорого стоили в глазах родовитых семей. Я замечала, что многие так ни разу и не обратились к отчиму «Ваше сиятельство», предпочитая называть Дор-Марвэн «господин регент» либо «Стратег». Уверена, что отчим замечал такое отношение к себе и не рассчитывал на поддержку этих фамилий в случае смерти Брэма. Кончено же, Дор-Марвэн хотел и дальше править страной. И именно поэтому я могла за жизнь Брэма не волноваться.