Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой

Общее внимание вновь обратилось к помосту, с которого мэр объявлял победителей местной лотереи, на доход с которой должны были побелить изнутри капеллу Святой Агаты. Приз внесли на помост на мускулистых плечах восьми здоровяков, и при виде четырех целых мортаделл по двадцать килограммов каждая народ завопил от зависти. Первый приз составлял две мортаделлы, второй приз — одна целая мортаделла, третий приз — половина колбасы, а четвертый — вторая ее половина.

Мандолины подыгрывали глуховатому голосу, проклинавшему коварство любви, а мы подбирались к вину, которое почти кипящим разливали из кувшинов в пенопластовые стаканчики. Держа их обеими руками и осторожно прихлебывая, мы быстро согрелись. Нашли места за общим столом, все порознь. С одной стороны меня теснил знакомый мясник, на котором сегодня не было ни тесака, ни пояса, а с другой — римлянин, рассказавший, что каждый год приезжает на автобусе на этот праздник с тридцатью пятью другими римлянами. Соседи по столу поддразнивали его: к чему становиться городским пижоном, когда здесь, в Пьяцце, жизнь так прекрасна. Это не ирония и не сатира, они искренне старались убедить римлян в том, во что верили сами.

По столам передавали новые bruschetteи кувшины с вином из бочек, а там и бобы, переложенные в белые пластиковые миски. Их запах еще подстегнул наш голод.

— Eviva е fagioli! — вопили едоки, словно при виде золотых самородков. — Да здравствуют бобы!

Протушенные в старом котле, разбухшие шелковистые бобы давали взрыв вкуса во рту, а потом утешали, почти как поцелуй в затылок. Кусок хлеба, ложка бобов, вино, и каждый глоток и кусок украшал собой другие. Бобы и хлеб, масло и вино. «Так что же такое бедность?» — снова спросила я себя.

В канун Рождества гудок Барлоццо в 3 часа ночи позвал нас в Норичи на охоту за черными алмазами. За трюфелями. Здесь, в юго-восточной части Умбрии, недалеко от Абруццо, эти таинственные клубни растут не слишком глубоко под камнями дубов, орешника и берез. Местный фанатик трюфелей по имени Вирджильо — старый приятель Барлоццо — должен был отвезти нас в холмы. Мы встретились в назначенный час в назначенном месте. Он, завернувшись в традиционную черную накидку trifolau,охотника за трюфелями, в щегольски заломленной узкополой кожаной шляпе выглядел полной противоположностью одетому в камуфляжную куртку Князю. Мы оставили грузовик в поле и перебрались в пикап Вирджильо, устроившись среди мотков веревки и пустых винных бочонков. Они с Барлоццо, сидевшим в кабине, отпили из бутылки граппы и передали бутылку нам. В самом начале похода Вирджильо рассказал, что копает трюфели уже шестьдесят лет, что теперь он чует их даже в холодную погоду, лишь бы земля не промерзла. И что его собака, Марияроза, можно сказать, лишняя.

— Я видел поколения отличных натасканных на трюфели дворняг и у каждой учился. Последняя до Мариярозы умерла в восемнадцать лет. У нее нюх притуплялся с возрастом, а у меня обострялся, как будто передавался от нее ко мне. Так что, когда она умерла, я решил было продолжать один. Это пока за мной однажды не увязалась Марияроза. Маленькая умная дворняжка. Такой и должна быть хорошая собака для поиска трюфелей. Она мне вернее жены, — закончил Вирджильо, как видно утомившись столь продолжительной речью. Барлоццо, словно заразившись от Вирджильо, отвечал на наши вопросы односложным ворчанием, а то и вовсе пропускал мимо ушей, глядя вдаль. Или просто рядом с Вирджильо его манеры стали заметнее? Мне в тот синий предрождественский рассвет было не до того. Мы бродили по таинственным холмам, где некогда жили святые и змеи, и шепот снега прерывался только нашими шагами, дыханием и карканьем какой-то птицы. Ма-рияроза вдруг застыла у корней дуба, принялась их обнюхивать. Потом залаяла с подвыванием, заплясала от восторга, хлопая ушами на ветру. Марияроза нашла трюфель. Вирджильо успокоил ее, и она только скулила с придыханием, пока он, опустившись на колени, совочком бережно расчищал корни. Потом он взял в руки инструмент, похожий на лопату, но землю снимал по чайной ложке, всякий раз ощупывая ее тонкими, чуткими пальцами без перчаток. Наконец он извлек трюфель, стряхнул черную густую землю и осторожно опустил в полотняный мешок, висевший у него на груди. Еще раз ощупал это место, прикопал его и благодарно похлопал по земле ладонью. Он ткнул Мариярозу носом в место, где был найден трюфель, ласково обнял ее и достал из кармана печенье. Награда. С небольшими вариациями это магическое действо они с Мариярозой повторяли четыре, пять, шесть раз, а потом он объявил, что пора завтракать и что он нас приглашает. Он передал Барлоццо мешок, позволив нюхать и осматривать трофеи, и мы обступили его, вопя и постанывая от восторга, перечисляя блюда, которые наша добыча украсит в ближайшие недели.

— Calmatevi, — посоветовал Князь. — Успокойтесь. Увидим, сколько нам достанется, когда их взвесят и оценят.

Мы уселись за столом в маленькой остерии. Заняли последний свободный столик. Заведение было битком набито охотниками. Большинство разделись до шерстяных нижних рубах, чувствовали себя как дома в этой дымной, обогретой кухонным паром обители, отдыхая после сражения, литрами поглощая красное вино, обставившись бифштексами или мисками густого супа и тарелками с горами пасты. Было самое начало девятого. Но мы и сами вышли из дома в три утра и, так же как они, с тех пор бродили по холмам, так что, кажется, заслужили ранний завтрак.

Мы начали с frittata di tartufi —плоского, тонкого, как бумага, омлета, почти оранжевого от желтков яиц, какие несут вскормленные кукурузой курицы. По всей поверхности просвечивали жирные черные кружки ароматных трюфелей. В сущности, яйцо здесь служило всего лишь золотистым масляным средством доставки трюфелей к столу. Я потянулась за первым глотком вина, но Князь меня остановил. Разрезав большой круг омлета на четыре клина, он искусно и торжественно раздал их и приказал:

— Ешьте сразу и с закрытыми глазами.

Я чуть не вскочила со стула, ошеломленная невероятным вкусом яиц с диким грибом и сладким сливочным маслом. Фернандо честно жмурился, пока Князь не разбил чары, провозгласив с поднятым стаканом:

— Виоп Natale, ragazzi!Доброго Рождества, ребятки!

Даже Вирджильо, кажется, был тронут нашим восторгом и пояснил:

— Это единственно правильный способ готовить трюфель. Яйца нагреваются на медленном огне, так чтобы остались еще мягкими, в хорошем сливочном масле.

И как раз когда они готовы затвердеть, поверх разбрасывают ломтики трюфелей, сколько удалось купить или украсть. Сковородку на несколько секунд накрывают, чтобы трюфели прогрелись и высвободили силу. И на сковородке подают на стол. Но это еще не все. Нужно соблюдать и другие правила: никакого вина, пустой желудок, зверский голод, хорошая компания или вовсе никакой. Это как заниматься любовью: чего-то одного не хватает, и все становится механическим, скучным, как яичница с картошкой.

Пожалуй, дело не в том, что Вирджильо молчалив. Он просто не болтает попусту, чтобы потом попасть прямо в суть.

Мы подъехали к «палаццо Барлоццо» уже в сумерках. Деревня спала под туманами. Я остановилась на краю сада, глядя, как ее окошки одно за другим загораются золотом. Фернандо с Барлоццо обсуждали дальнейшие планы, но я не вслушивалась. Я послала Князю воздушный поцелуй и пошла наверх, мечтая о горячей ванне.

И увидела дерево. Шестифутовое вечнозеленое дерево в джутовом мешке прислонилось к стене спальни, еще одно у входа и еще на площадке. Всего их оказалось пять штук, и вся конюшня восхитительно пахла лесом. Фернандо, вошедший следом, хитровато посмеивался, глядя, как я открываю его дары.

— Я попросил vivaioдоставить их утром. Оставил ему ключ и бутылку вина. Правда, здорово? После Крещения высадим их на дальнем краю сада, будет очень красиво. Самый лучший подарок, какой я сумел придумать. Un gesto simbolico, символический жест, пожалуй. Мы пересадим их, как пересадили самих себя.

Я крепко, долго поцеловала его, потом еще раз. Мы искупались, немножко отдохнули и спустились вниз, чтобы открыть бутылку вина, но обнаружили, что Князь уже тут как тут, развел огонь и поставил в ведерко ужасное газированное вино, которое называет vin da festa,праздничным. Высокая пушистая серебристая ель, пригибая макушку под слишком низким для нее потолком, стояла в чугунной стойке перед кухонной дверью.

— Я не знал, куда поставить, так что пока пусть постоит здесь. Знаю, ты сейчас станешь кричать, зачем я погубил дерево, но у меня очень долго не было настоящего Рождества, и на самом деле я срубил ее для себя, а сюда принес только потому, что у вас просторнее, — ухмыляясь, проговорил он.

Я заверила его, что это великолепно, и вдруг сама почувствовала, что Рождество — настоящее, и Фернандо, должно быть, тоже почувствовал, потому что бросился к сараю за украшениями из Венеции. Поиски оказались тщетными, и мы решили, что коробка осталась в грузовике у албанцев, но это не так уж важно, раз есть сами деревья и они прекрасны.