Тысяча душ

Последние слова Настенька произнесла с большим одушевлением. Белавин все пристальней и внимательней в нее вглядывался.

– Да, - подтвердил он ей.

Калинович между тем улыбался.

– Это вот тот самый студент, который в театре к нам прислушивался, сказал он Белавину.

Тот кивнул головой.

– Сын очень богатого отца, - продолжал Калинович, - который отдал его в университет, но он там ничего не делает. Сначала увлечен был Каратыгиным, а теперь сдуру изучает Шекспира. Явился, наконец, ко мне, больному, начал тут бесноваться...

– Ну, да; ты тогда был болен; а теперь что ж? Ты сам согласен, что все-таки стремление это в нем благородно: как же презирать его за это? возразила Настенька.

– И особенно между петербургской молодежью, - вмешался Белавин, которая так вся подтянута, прилична, черства и никаких уж не имеет стремлений ни к чему, что хоть немного выходит из обыденного порядка.

– Да, - подтвердила Настенька.
– Но согласитесь, если с ним будут так поступать и в нем убьют это стремление, явится недоверие к себе, охлаждение, а потом и совсем замрет. Я, не зная ничего, приняла его, а Яков Васильич не вышел... Он, представьте, заклинал меня, чтоб позволили ему бывать, говорит, что имеет крайнюю надобность - так жалко! Может быть, у него в самом деле есть талант.

– Какой тут талант! Что это такое!
– воскликнул уж с досадою Калинович.
– Ничего не может быть несноснее для меня этой сладенькой миротворности, которая хочет все приголубить, а в сущности это только нравственная распущенность.

– Уж вовсе у меня это не распущенность, а очень сознательное чувство! возразила Настенька.
– Он вот очень хорошо знает, - продолжала она, указав на Калиновича и обращаясь более к Белавину, - знает, какой у меня ужасный отрицательный взгляд был на божий мир; но когда именно пришло для меня время такого несчастия, такого падения в общественном мнении, что каждый, кажется, мог бросить в меня безнаказанно камень, однако никто, даже из людей, которых я, может быть, сама оскорбляла, - никто не дал мне даже почувствовать этого каким-нибудь двусмысленным взглядом, - тогда я поняла, что в каждом человеке есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать людей.

– Нравственная перемена к лучшему, - заметил Белавин.

– Что ж тут к лучшему?
– перебил Калинович.
– Вы сами заклятой гонитель зла... После этого нашего знакомого чиновного господина надобно только похваливать да по головке гладить.

– Зло надобно преследовать, а добро все-таки любить, - отвечал спокойно Белавин.

– И тогда только вы будете в человеке глубоко ненавидеть зло, когда вы способны полюбить в нем искру, малейшую каплю добра!
– подхватила Настенька с полным одушевлением и ударив даже ручкой по столу.

– Браво!
– воскликнул Белавин, аплодируя ей.
– Якову Васильичу, сколько я мог заметить, капли мало: он любит, чтоб во всем было осязательное достоинство, чтоб все носило некоторый мундир, имело ранг; тогда он, может быть, и поверит.

– Именно, - подхватила Настенька, - и в нем всегда была эта наклонность. Форма ему иногда закрывала глаза на такое безобразие, которое должно было с первого же разу возмутить душу. Вспомни, например, хоть свои отношения с князем, - прибавила она Калиновичу, который очень хорошо понимал, что его начинают унижать в споре, а потому рассердился не на шутку.

– Погодите! Я сейчас же вам доставлю удовольствие наслаждаться этой искрой божьей. Я сейчас же выпишу этого господина. Постойте; пускай он вас учитает!
– проговорил он полушутливым и полудосадливым тоном и тут же принялся писать записку.

– Зачем же выписывать, чтоб смеяться потом?

– заметила Настенька.

Белавин одобрительно кивнул головой.

– Я не буду смеяться, а посмотрю на вас, что вы, миротворцы, будете делать, потому что эта ваша задача - наслаждаться каким-нибудь зернышком добра в куче хлама - у вас чисто придуманная, и на деле вы никогда ее не исполняете, - отвечал Калинович и отправил записку.

Студент не заставил себя долго дожидаться: еще не встали из-за чая, как он явился с сияющим от удовольствия лицом.

– Как я вам благодарен!
– проговорил он Калиновичу.

Тот представил ею Белавину.

– Monsieur Белавин!
– проговорил он с усмешкою.

Студент пришел в окончательный восторг.

– Как я рад, что имею счастие...
– начал он с запинкою и садясь около своего нового знакомого.
– Яков Васильич, может быть, говорил вам...

Белавин отвечал ему вежливой улыбкой.

– А что, как ваш Гамлет идет?
– спросил Калинович.

– Гамлета уж я, Яков Васильич, оставил, - отвечал студент наивно.
– Он, как вы справедливо заметили, очень глубок и тонок для меня в отделке; а теперь - так это приятно для меня, и я именно хотел, если позволите, посоветоваться с вами - в одном там знакомом доме устраивается благородный спектакль: ну, и, конечно, всей пьесы нельзя, но я предложил и хочу непременно поставить сцены из "Ромео и Юлии".

– И сами, конечно, будете играть Ромео?
– спросил Калинович.

– Да, не знаю, как удастся. Конечно, на себя я еще больше надеюсь, потому что все-таки много работал, но, главное, девицы, которые теперь участвуют, никак не хотят играть Юлии.

– Отчего ж?
– спросила Настенька.

Студент пожал плечами.

– Говорят, - отвечал он, - что роль трудна и что Юлия любит Ромео, а выражать это чувство на подмостках неприлично.

Настенька усмехнулась.

– Здесь то же, как и в провинции: там, я знаю, в одном доме хотели играть "Горе от ума" и ни одна дама не согласилась взять роль Софьи, потому что она находится в таких отношениях с Молчалиным, - отнеслась она к Белавину.

– Общая участь всех благородных спектаклей!
– отвечал тот.

– Прочитайте нам что-нибудь, - сказал Калинович студенту с явною целью потешиться над ним.

– Если позволите, я и книгу с собой принес, - отвечал тот, ничего этого не замечая.
– Только одному неловко; я почти не могу... Позвольте вас просить прочесть за Юлию. Soyez si bonne! [100]– отнесся он к Настеньке.

– Я никогда не читала таким образом и, вероятно, дурно прочту, отвечала она, взглянув мельком на Калиновича.

100

Будьте так добры! (франц.).

– Вы, вероятно, превосходно прочтете!
– подхватил студент.

– Конечно, кому же, кроме вас, читать за Юлию?
– проговорил ей Калинович.

Настенька незаметно покачала ему с укоризной головой.

– Извольте, - сказала она и, желая загладить насмешливый тон Калиновича, взяла книгу, сначала просмотрела всю предназначенную для чтения сцену, а потом начала читать вовсе не шутя.

Студент пришел в восторг.

– Превосходно!
– воскликнул он, и сам зачитал с жаром.