Тысяча душ

– Право, не знаю!
– проговорила Полина.

– Что же тут недоумевать?
– продолжал князь.
– Тем больше, что в вашей будущей квартире, вероятно, будет камин, и его убрать этим сокровищем превосходно.

– Да, это может быть мило; но только, пожалуйста, немного; а то на серебряную лавку будет походить, - заметила баронесса.

– Много, конечно, не нужно. Достаточно выбрать лучшие экземпляры. Где же все!
– отвечал князь.
– Покойник генерал, - продолжал он почти на ухо Калиновичу и заслоняясь рукой, - управлял после польской кампании конфискованными имениями, и потому можете судить, какой источник и что можно было зачерпнуть.

Беседа продолжалась и далее в том же тоне. Князь, наконец, напомнил Калиновичу об отъезде, и они стали прощаться. Полина была так любезна, что оставила своих прочих гостей и пошла проводить их через весь сад.

– Пожалуйста, monsieur Калинович, не забывайте меня. Когда-нибудь на целый день; мы с вами на свободе поговорим, почитаем. Не написали ли вы еще чего-нибудь? Привезите с собою, пожалуйста, - сказала она.

Калинович поклонился.

Тот же катер доставил их на пароход. Ночью море, освещенное луной, было еще лучше; но герой мой теперь не заметил этого.

– Славный этот человек, граф!
– говорил ему князь.
– И в большой силе. Он очень любит вот эту козочку, баронессу... По этому случаю разная, конечно, идет тут болтовня, хотя, разумеется, с ее стороны ничего нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого света; но как бы то ни было, сильное имеет на него влияние, так что через нее всего удобнее на него действовать, - а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки делает; и если за эту струнку взяться, так многое можно разыграть.

Калинович, прислушиваясь к этим словам, мрачным взором глядел на блиставший вдали купол Исакия. В провинции он мог еще следовать иным принципам, иным началам, которые были выше, честней, благородней; но в Петербурге это сделалось почти невозможно. В его помыслах, желаниях окончательно стушевался всякий проблеск поэзии, которая прежде все-таки выражалась у него в стремлении к науке, в мечтах о литераторстве, в симпатии к добродушному Петру Михайлычу и, наконец, в любви к милой, энергичной Настеньке; но теперь все это прошло, и впереди стоял один только каменный, бессердечный город с единственной своей житейской аксиомой, что деньги для человека - все!

Сердито и грубо позвонил Калинович в дверях своей квартиры. Настенька еще не спала и сама отворила ему дверь.

– О друг мой! Помилуй, что это? Где ты был? Я бог знает что передумала.

– Что ж было думать? Съездил в Павловск с знакомыми. Нельзя сидеть все в четырех стенах!
– отвечал Калинович.

– Да как же не сказавшись! Я все ждала, даже не обедала до сих пор, проговорила Настенька.

– Вольно же было!
– произнес Калинович и тотчас же лег; но сон его был тревожный: то серебряный самовар, то граф, то пять мельниц, стоявшие рядом, грезились ему.

X

Князь занимал один из больших нумеров в гостинице Демут. В одно утро он, сверх обыкновения не одетый, а в спальном шелковом халате, сидел перед письменным столом и что-то высчитывал. Греясь у камина, стоял другой господин, в пальто, рыжий, с птичьей, одутловатой физиономией, довольно неуклюжий и сразу дававший узнать в себе иностранца.

– Пятью восемь - сорок, превосходно!
– говорил князь, наморщивая свой красивый лоб.

Рыжий господин самодовольно улыбнулся.

– Это хорошее!
– произнес он.

– Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов... Помилуйте!
– продолжал восклицать князь и потом, после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с собой: - Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать - родственный! За проценты не дадут, - скажут: возьми так! А это "так" для меня нож острый. Я по натуре купец: сам не дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.

– Понимаю, - выговорил собеседник.
– Но что ж?
– прибавил он.

– Конечно, уж делать нечего, надобно будет решиться: но все-таки мне хочется сделать это как-нибудь половчее, чтоб не быть уж очень обязанным, отвечал князь и задумался.

Вошел лакей.

– Калинович приехал, ваше сиятельство, - доложил он.

– О, черт возьми!.. Таскаться тут вдруг вздумал!
– проговорил с досадою князь.
– Проси!
– прибавил он.

Гость вошел. Князь принял его с обычною своею любезностью.

– Здравствуйте, Яков Васильич; prenez place [112] , - говорил он.
– Но что это, как вы похудели, - совершенно желтый!

– Нездоровилось все это время, - отвечал Калинович, действительно как-то совсем непохожий сам на себя и с выражением какой-то странной решительности в глазах.

– Нехорошо, нехорошо...
– говорил князь, заметно занятый собственными мыслями, и снова обратился к прежнему своему собеседнику.

– Если первоначальные операции начать после сентября?
– проговорил он.

112

садитесь (франц.).

– Поздно! Машин морем пойдет; теперь на самой мест тоже вода... она мерзнет, - отвечал тот.

– Мерзнет... да... навигация прекратится - это черт знает как досадно!
– воскликнул князь.

– О чем вы хлопочете, ваше сиятельство?
– спросил Калинович.

– Завод сахарный затеваю. Это monsieur Пемброк, англичанин... Он так добр, что делится со мной своим проектом, и, если теперь бог приведет выхлопотать нам привилегию, так на сорок вернейших процентов можно рассчитывать.

Говоря это, князь глядел на окно.

– Безделицы только недостает - денег!
– продолжал он с горькой улыбкой.
– Тогда как столько людей, у которых миллионы лежат мертвым капиталом! Как собаки на сене: ни себе, ни людям. Вы, как человек коммерческий, понимаете, - отнесся князь к англичанину, - что такое в торговом деле деньги. Вздор, средство, вот та же почтовая бумага, которую всегда и везде можно найти. Важна мысль предприятия, идея, - а у нас выходит наоборот. Что б вы ни изобрели, хоть бы с неба звезды хватать, но если не имеете собственных денег, ничего не поделаете!