Тысяча незабываемых поцелуев

Не думая, я наклонилась вперед и обернула руку вокруг шеи моего лучшего друга. Я прижала свою щеку к его груди и прислушалась к биению его сердца.

Оно билось так же быстро, как и мое.

— Было, Рун. Это было так особенно, как только могло быть.

Я ощутила, что Рун улыбнулся у моей головы, затем я отстранилась. Скрестила ноги и положила бумажное сердце на крышку банки. Рун сел, тоже скрестив ноги.

— Что ты напишешь? — спросил он. Я постукивала ручкой по своим губам, упорно думая. Затем выпрямилась и наклонилась вперед, прижав ручку к бумаге.

Когда закончила писать, я опустила сердце в банку и закрыла крышку. Я подняла взгляд на Руна, который наблюдал за мной все время, и гордо объявила:

— Вот. Мой первый незабываемый поцелуй.

Рун кивнул головой, но его глаза опустились к моим губам.

— Поппимин?

— Да? — прошептала я. Рун потянулся к моей руке. Он начал вырисовывать узоры на тыльной стороне кончиком пальца.

— Могу я... могу я снова поцеловать тебя?

Я сглотнула, чувствуя бабочек в животе.

— Ты хочешь снова поцеловать меня... уже?

Рун кивнул.

— Я уже некоторое время хотел поцеловать тебя. И сейчас ты моя и мне нравится это. Мне понравилось целовать тебя. Ты на вкус как сахар.

— Я ела печенье на обед. С пекановым маслом. Бабушкино любимое, — объяснила я.

Рун сделал глубокий вдох и наклонился. Его волосы упали вперед.

— Я хочу сделать это снова.

— Ладно.

И Рун поцеловал меня.

Он целовал меня и целовал, и целовал.

К концу дня у меня было еще на четыре больше незабываемых поцелуев в банке.

Когда я пришла домой, мама сказала мне, что моя бабушка ушла на небеса. Я побежала в свою комнату так быстро, как могла. Я поторопилась лечь спать. Как и обещала, бабушка была в моем сне. Поэтому я рассказала ей о пяти поцелуях от моего Руна.

Моя бабушка широко улыбнулась и поцеловала меня в щеку.

Я знала, что это будет лучшее приключение моей жизни.

Рун

Два года назад

Пятнадцать лет

Зал погрузился в тишину, когда она вышла на сцену. Ну, не все было в тишине — кровь ревела в моих ушах, когда моя Поппи аккуратно села. Она выглядела прекрасно в своем черном платье без рукавов; ее длинные каштановые волосы были убраны в пучок, сверху которого был бант.

Подняв фотоаппарат, что всегда висел у меня на шее, я приблизил объектив, когда она расположила смычок у струн виолончели. Я всегда любил ловить ее в этот момент. В момент, когда она закрывала свои зеленые глаза. В момент, когда на ее лице было самое идеальное выражение — взгляд, который появлялся до начала музыки. Выражение чистой страсти к звукам, что должны последовать.

Я сделал снимок в идеальное время, и затем заиграла мелодия. Опустив фотоаппарат, я сосредоточился только на Поппи. Я не мог фотографировать, пока она играла. Я не мог допустить, что пропущу хоть часть того, как она выглядела на сцене.

На моих губах появилась маленькая улыбка, когда ее тело начало раскачиваться под музыку. Она любила эту симфонию, играла ее так долго, как я мог помнить. Ей не нужны были ноты для этого. «Зелёные рукава»¹ лились из ее души с помощью смычка.

Я не мог перестать пялиться, мое сердце билось как гребаный барабан, когда губы Поппи дернулись в улыбке. Ее глубокие ямочки исчезли, когда она концентрировалась на сложных местах. Ее глаза оставались закрытыми, но можно было сказать, какую часть музыки она обожала. Ее голова наклонялась в сторону, а улыбка растягивалась на губах.

Люди не понимали, что даже после всего этого времени, она по-прежнему была моей. Нам было всего по пятнадцать, но с тех пор как я поцеловал ее в вишневой роще в восемь лет, никогда не было никого другого. Я был слеп ко всем другим девушкам. Я видел только Поппи. В моем мире существовала только она.

И она отличалась от всех других девочек в нашем классе. Поппи была необычная, не популярная. Ее не беспокоило, что о ней думают другие — никогда. Она играла на виолончели, потому что любила ее. Она читала книги, училась ради удовольствия, просыпалась рано, только чтобы посмотреть рассвет.

Вот почему она была для меня всем. Моим навечно и навсегда. Потому что она была уникальной. Уникальной, в городе полном точных копий красивых дурочек. Она не хотела чьего-то одобрения, не хотела никого обводить вокруг пальца и не хотела бегать за парнями. Она знала, что у нее есть я, как и я знал, что у меня есть она.

Мы были всем, что нам было нужно.

Я поерзал на своем сиденье; звук виолончели стал тише, когда Поппи заканчивала музыкальную партию. Снова подняв свой фотоаппарат, сделал финальный снимок, когда Поппи убрала свой смычок от струн, с довольным выражением, которое украшало ее красивое лицо.

Услышав звук аплодисментов, я опустил фотоаппарат. Поппи убрала инструмент от груди и встала на ноги. Она сделала небольшой поклон, затем осмотрела зал. Ее глаза встретились с моими, она улыбнулась.

Я думал, что мое сердце выскочит из груди.

Я ухмыльнулся в ответ, убирая свои волосы от лица с помощью пальцев. Щечки Поппи покраснели, затем она покинула сцену; освещение зрительного зала заполнило помещение. Поппи была последней выступающей. Она всегда закрывала концерт. Она была лучшим музыкантом в районе в нашей возрастной группе. По моему мнению, она затмевала всех людей из последующих трех возрастных групп.

Один раз я спросил у нее, как у нее получается так играть. Она ответила мне просто: мелодия выливается из-под ее смычка так же легко, как она дышит. Я не мог представить себе, что означает иметь такой талант. Но это была Поппи — самая изумительная девушка в мире.

Когда аплодисменты стихли, люди начали покидать зал. Рука прижалась к моей. Миссис Личфилд вытирала свои слезы. Она всегда плакала, когда Поппи выступала.

— Рун, милый, нам нужно отвезти этих двоих домой. Ты встретишь Поппи?

— Да, мэм, — ответил я и тихо рассмеялся над Идой и Саванной. Сестренки Поппи, девяти и одиннадцати лет, спали на своих местах. Они не очень увлекались музыкой, не как Поппи.

Мистер Личфилд закатил глаза и слегка помахал, затем повернулся к девочкам, чтобы забрать их домой. Миссис Личфилд поцеловала меня в макушку, и затем они ушли.